– Я не могу здесь жить, – неубедительно сказала я.
– Не смеши меня, женщина, – он изучал свое отражение. – Тебе придется жить здесь, и все. Тебе придется научиться мириться с тем, за что другие люди многое отдали бы, и были бы счастливы, если бы смогли жить в такой красивом доме всего несколько месяцев. Ты избалованная, вот в этом все дело.
– Ну, если и так, от этого не легче. Я передать не могу, как этот гардероб меня угнетает.
– Тебе просто ничего не нравится, если оно моложе ста лет. Тебя давно уже следовало бы похоронить. А этот гардероб – образчик современности. Тебе придется проглотить это, хочешь ты того или нет.
Как обычно, его высказывание заставило меня замолчать. Этот гардероб действительно был образчиком современности и, глядя на него, я поняла, что мне придется проглотить это, но, тем не менее, я запротестовала.
– Никакая это не современность, – сказала я, – А всего лишь чудовищное гибридное ничтожество.
– Тогда напрашивается единственный вывод, – Дэвид был совсем не глуп, – что мы живем в чудовищном гибридном веке, и ты не можешь с этим смириться, так? Ты заглатываешь свой отвратительный мартини, куришь сигареты, смотришь мерзкое телевидение, восхваляешь рекламу и деловые вестники, спидботы и джаз, тратишь целое состояние на лак для волос, и в то же время твой нежный желудок не в состоянии «переварить» обыкновенный полезный гардероб. Ты не можешь иметь то, что хочешь, и отбрасываешь то, что имеешь.
– Ладно, думаю, я привыкну к нему, – сказала я. – Если он существует, то пусть остается в моей спальне.
– Вот это сила воли, – похвалил Дэвид, отворачиваясь от зеркала и пересаживаясь ко мне на кровать. – Я знал, что ты способна взглянуть на вещи иначе.
– Думаешь, ты можешь уговорить меня на что угодно?
– А почему нет? Я говорю тебе только то, что ты сама будешь думать через полчаса. Я просто попытался прогнать отчаяние. А теперь скорее поцелуй меня.
– За что?
– За мое понимание проблемы с этим гардеробом. Знаешь, все-таки ты вышла за меня из-за моего вкуса. Мой вкус настолько ужасен в том, что касается мебели, что тебе понравилось воспитывать его во мне каждый день. Правда?
– Естественно.
– И еще. Я, как и этот гардероб, принадлежу современности. В ее наименее желательном аспекте. Ну, ты сыта?
– По горло.
– А я, наверное, несъедобный?
– Абсолютно. Такой сырой, огромный и волосатый.
– Поцелуй меня, Эмма.
– Не хочется. Мне вообще не хочется никого целовать.
– Я помогу тебе распаковаться, если ты меня поцелуешь.
– Не хочу, чтобы ты помогал, ты все поломаешь, – ответила я, но все же медленно повернулась к нему. Наши губы встретились. Я думала в те несколько мгновений, что длился поцелуй, ощущая на губах знакомый табачный привкус: хоть наши губы здесь, но где, словами песни, наши сердца? Между нами стояло нечто большее, чем гардероб.
Глава четвертая
К следующему утру мне удалось придать дому более жилой, на мой взгляд, вид. Я покрыла все поверхности и полочки вышитыми и кружевными салфеточками, расставила тщательно подобранные безделушки. Я видела, как Паскаль становилась все печальнее и печальнее по мере происходящих изменений: она терпеть не могла мой стиль, ей вполне пришелся по вкусу светлый полированный стол, и она протестующе воскликнула, когда его крышка скрылась под зеленой бархатной скатертью с бахромой, принадлежавшей моей прабабке. Какая странная домашняя ситуация, обязывающая человека жить под одной крышей вместе с людьми, с которыми у него нет ничего общего. Наши мнения с Паскаль, я уверена, расходились по любому вопросу, и все-таки мы жили вместе, ели вместе, делили одну ванную… Неудивительно, что она согласилась переехать с нами в Хирфорд: думаю, это благодаря своей преданности Дэвиду. Он обычно дразнил ее, брал за руку и комментировал ее одежду: у него был свой подход. Денно и нощно мы с Паскаль обменивались репликами, и все же она оставалась для меня совершенно чужим человеком. Это, я уверена, было прямым результатом наших взаимоотношений, той экономической зависимости, существующей между ней и мной. Я узнавала о любом человеке за десять минут больше, чем о Паскаль за несколько месяцев. Не то, чтобы я игнорировала ее, будучи работодателем, напротив, тот факт, что я ей платила, настолько смущал меня, что я не решалась вмешиваться ни взглядом, ни словом в ее частную жизнь. Может, ей и было все равно, но мне нет. Я относилась к ней с таким уважением, что не подвергала критике ни один из ее поступков, и даже не попыталась зайти в ее спальню в течение всего времени нашего совместного проживания. В результате я практически ничего о ней не знала, а ведь я всегда придавала огромное значение тому, чтобы лучше узнать других людей.
Распаковывая наши вещи, я обнаружила, что один из моих ливерпульских чайников разбился. У меня их было два, парных, серо-белых, с пасторальными коровками и деревьями в пастельных тонах, и вот один из них превратился в осколки. Я уложила их слишком близко к стенкам коробки, должно быть, они бились о них при переезде. Это случилось по моей вине, хотя прежде такого со мной не бывало. Еще полчаса я метала громы и молнии. Вот, оказывается, как плохо я могу выносить расхождения с собственным идеальным образом.
На следующий вечер после нашего приезда нас пригласили на прием, устраиваемый для театральной труппы. Думаю, сама мысль об этом поддерживала меня в хорошем настроении, пока мы обустраивались; Дэвид же исчез сразу после завтрака, сказав, что идет на репетицию, чему я не поверила. Он не появлялся весь день. Поэтому мне пришлось собираться на прием в одиночестве. Больше всего мне нравится наблюдать с безопасного расстояния, которое позволяла роль жены, противоборство мелких человеческих страстей. Я обнаружила, что там, где дело касалось актеров, рассчитывать на особое веселье не приходилось. Я очень беспокоилась за свой внешний вид. На мне был черный бархатный костюм, отлично подходящий для любого случая, и белая блузка с кружевами на манжетах и груди, которую я сама сшила. Я ей очень гордилась: работа отняла у меня много недель, и в результате получилась отличная качественная вещь в викторианском стиле. Когда я ее примерила, то решила, что моя грудь слишком налита и необходимо перед уходом покормить Джозефа. Иначе эта часть тела предстанет в несколько искаженном виде.
Я потратила часы, чтобы уложить волосы над ушами, но мне не удалось добиться желаемого результата, поэтому я оставила свои попытки и просто заколола их на затылке. Потом я надела старую черную шляпу и взяла в руки сумочку из блесток; и то и другое я приобрела в лавке с рухлядью в Айлингтоне. Я заплатила за каждый предмет по кроне и была рада, что наконец-то представился удобный случай использовать их. Шляпка была сделана из тонкой соломки, с перьями и черной кружевной розой; с сумочкой старушка-лавочница, по ее словам, ходила на танцы. Она была сделана из когда-то серебряных блесток, теперь серых и истершихся. Когда я закончила одеваться, то решила, что выгляжу просто чудесно: по крайней мере, им будет сложно разглядеть мое истинное лицо. Вот только не слишком ли похоронный у меня вид? Конечно, у меня необычная внешность. Меня нельзя было назвать «кровь с молоком»: лицо бледно и серо, и кажется, что в венах у меня почти не течет кровь.
