«Он испуган, станет кричать. Нет, сдержался. Сюда смотрит. Он видит нас?»
– Он нас видит? – спросил Володя.
– Зеркало, – пояснил доктор.
– Усыпляй его наконец! – взмолился Сухарев. – Он увидит себя, это шок… Всё будет искорёжено, он всё забудет!
– Он не узнает себя, – спокойно ответил Синявский.
«Он нас не видит, перед ним зеркало. Ян видит себя, но не узнаёт. Значит, Синявский не врал. Чего боится Сухарев? Что будет искорёжено? Что забыто? Почему?»
Горин отвернулся от зеркала.
«Что-то нашёл. На тумбочке…»
– Там бусы остались, – шепнула Инна.
Владимир покосился на неё – стояла рядом. «Встревожена, удивлена. Узнала бусы? Не её ли собственность?»
Тут Горин потянулся к бусам обеими руками и схватил их – надо сказать, довольно неловко.
– Синявский, усыпляй его, я приказываю! – не своим голосом выкрикнул заместитель директора.
По полу комнаты запрыгали жёлтые шарики, инспектору послышался дробный перестук. Градины по стеклу.
– Уже сделано, – отозвался доктор.
Инспектор отвлёкся всего-то на секунду – обернулся к Синявскому. Когда снова глянул в «пещеру», нелепая тощая фигура в пижаме оседала, точно марионетка, которой разом обрезали нити.
Инна охнула: «Ох, упа!..» – и прижалась лбом к перегородке.
Горин не упал, опустился – руками на кушетку, головой на руки. Так и остался сидеть на полу возле кровати в чудовищно неудобной позе: одна нога подвёрнута, другая вытянута.
– Точно как в прошлый раз, – сказал доктор.
«То есть, ты сам и усыпил Горина в прошлый раз? Или я спешу с выводами? Он мог иметь в виду, что Горин, когда его нашли, сидел на полу возле кушетки в такой же позе. Спросить? Нет, не годится, время прямых вопросов не пришло, слишком мало знаю», – инспектор заставил себя отнять ладони от прозрачной, как стенка аквариума, преграды, сунул руки в карманы, повернулся к Синявскому и спросил:
– И что же, доктор, так и будет больной на полу сидеть?
– Зачем? Сейчас мы – кхм! – с Андреем его уложим, вдвоём будет проще.
– Я вам помогу.
Сухарев буркнул что-то, Синявский отнёсся к инициативе инспектора с видимым равнодушием, ответил: «Да-да, конечно», – а Инна не слушала, так и стояла, прижавшись к силикофлексу лбом.
– Я открою, – сказал Дмитрий Станиславович. – Инночка, – кхе-хм! – позвольте…
Пискнул дальний терминал, экран осветился. В правом верхнем углу – окно коммуникатора. Инспектор не успел туда первым, Сухарев опередил.
– Что там у вас? – спросила Берсеньева. Приблизив лицо к экрану, всматривалась, будто это могло помочь ей разобраться в происшествии.
– Синявский разбудил Яна. Инспектор заставил, – сообщил Андрей Николаевич.
– Знаю. Я спрашиваю, что делал Ян? Что он видел? Ну же, быстрее соображайте!
– Что видел? Да почти ничего. Себя видел в зеркале, но это не страшно, ведь…
– Что ещё?
– Говорю, почти ничего. Его усыпили. А в чём дело, Света?
– Не то! Что-то ещё было! Что?
– Он нашёл на тумбочке чьи-то янтарные бусы, – сказал Володя.
Сухарев и не подумал уступить место, но ничего. Можно и так. Лицо видно хорошо, остальное не так важно.
– Бусы, – повторил Володя, – кто-то там оставил. Ян Алексеевич их нашёл и взял. Они рассыпались. Была оборвана нитка, или он сам случайно порвал.
– Он не соразмеряет усилий, – негромко подсказал Синявский.
«Потому и порвал бусы. Но не факт, не факт! Не отвлекайтесь, господин инспектор. Главное – её реакция».
– Бусы, – Берсеньева кивнула. – Вот в чём дело. Теперь понятно.
– Светлана Васильевна, объясните, что случилось! – потребовал заместитель директора.
– Резкие изменения. Вся память наизнанку, понимаете, Андрей? Как если бы сканировали, применили преобразование, а потом перенесли обратно. И это не шум, прослеживаются регулярные структуры.
– А дешифровка?
– Нет, к сожалению. Никаких ассоциаций. Это не человеческая память, какая-то чушь. Везде, кроме изолированных областей.
– Мис-ти-ка… – сдавленным голосом протянул Сухарев, потом спохватился:
– А изолированные области?
– Без изменений. Понимаете, у меня возникло впечатление…
Света замолчала.
– Ну, говорите же! – торопил инспектор. Стоял за спиной Сухарева, опираясь одной рукою на стол.
– Я думала, кто-то пытался восстановить личность. Построил тензоры и натравил «Аристо».
– Никто, кроме Мити, не подходил к терминалам, – заявил Сухарев.
– Андрей, вы намекаете, что это я? Абсурд! Кха! Кха! Светочка, ты ведь знаешь, я в этих ваших фокусах с памятью ничего не смыслю. Да у меня и времени-то не было! Всего с минуту сидел… Все видели! Меня попросили разбудить, я – кха! – разбудил. Вы, Андрей, приказали усыпить, я…
– Успокойтесь, Дмитрий Станиславович, вас пока ни в чем не обвиняют, – сказал инспектор, думая при этом: «Не так чтобы совсем ни в чём, но и это сейчас не главное. Это и после не поздно. Что на уме у лингвистки?»
– Вы что-то хотели сказать, Света, – напомнил он.
– Я хотела сказать, что ошибалась. Оставьте Митю в покое, он ни при чём. Я знаю, кто виноват.
– Кто?! – вскинулся Сухарев.
«Чего-то идол опять напрягся».
– К Яну пока не входите и не будите его. Вы слышите, Митя? Я к вам обращаюсь. Надо проверить. Я попробую разобраться, ждите.
– Светлана Васильевна! Всё-таки скажите, кто, по-вашему, виновен? – спросил Володя, повернувшись так, чтоб видеть всех троих.
– Что вы… Она же обещала разобраться. Зачем вы?.. – залепетала Инна.
– Царь Эдип, – ответила Берсеньева и отключилась. Померк экран.
Глава 4. Померк экран
Воздух в сторожке нагрелся быстро, десяти минут не прошло после того, как закрыли дверь и включили электрокамин. Вместо разбитого стекла пришлось сунуть кусок картона, но это ничего, всё равно с улицы нет угрозы.
На экране коммуникатора чисто, тишь да гладь. Всё спокойно на объекте; можно бы вздремнуть, как те двое, пока дежурит Чезаре, но… Командир поёжился. Хоть и тепло, но не по себе. Как там Рокка? Врубил, небось, пузогрейку и таращится во тьму. Паршиво вот так вот вечером дежурить, особенно когда неизвестно, чего ждать. Паршиво, слов нет, но дежурный хотя бы видит что-то кроме чёртовых стен. «А сидеть, как я тут, ещё хуже, – решил Борха. – Выйти к нему? Проверяю, мол».
Он надел шлем, повозился с замками и разъёмами, включил подогрев и «ночной глаз», поднялся, побродил, разминая ноги, прихватил автомат и вышел на крыльцо, аккуратно прикрыв за собою дверь.
– Командир! – прозвучал в наушнике голос номера четвёртого. – Ты видел эту хрень?
«Я и тебя-то не вижу, – подумал Борха, – А! Вон ты где».
– О чём ты? – спросил он.
– Матерь божья, сколько их!
– Кого? – папаша Род на всякий случай снял автомат с предохранителя и осмотрел купы деревьев, дорожки и коробки корпусов «ночным глазом». Ничего подозрительного.
– Бункер! Над бункером!
«То есть над лифтом. Вроде ничего подозрительного»
– Не вижу.
– Ослеп, что ли? Простым же глазом…
«А! Я понял», – Борхе отключил прибор ночного видения и выругался от изумления:
– Твою в бога душу мать!
Мерцающий столб поднимался над бетонной плешью, облитой светом новорожденного месяца.
– Метров тридцать-сорок высоты, – шепнул Родриго. – Он шевелится!
– Шевелится? Зум включи!
Родриго поступил, как советовали, и выругался вторично, на этот раз нецензурно. Мириады тусклых огоньков вертелись над бункером, пляска их поначалу казалась беспорядочной, но, приглядевшись, командир различил в мельтешении сложные узоры и уловил ритм.
– Повелитель мух! – проговорил Чезаре и забормотал что-то похожее на молитву.
– Заткнись! – приказал Борха. – Светляков не видел?
Как ни старался, а дрогнул голос. Жутко ведь.
– Ты не знаешь, – сипел в наушнике голос номера четвёртого. – А мне перед высадкой в Могадишо, Кэн, взводный мой, трепал про огненный столп. Он видел.
– В Могадишо?
– Да нет, в Церне.
– Какого чёрта он забыл в Церне? – спросил Родриго, чтобы хоть что-то спросить. Болтовня успокаивает.
– Такого же, какого мы здесь забыли. Точно такой же там был мушиный столп, а потом ка-ак бздануло… Кэн три недели провалялся в госпитале, свезло. Выжил, потому что как раз сидел в капонире. Там полгорода разом высадило в тартарары, воронка была такая, что…
– Видел.
– Одно дело в новостях видеть, а другое – в натуре.
Папаша Род, которого болтовня не успокоила нисколько, собирался ещё раз приказать Чезаре заткнуться, но не успел раскрыть рот. Ярчайшая вспышка ослепила его; всё вокруг сотряс громовый удар, как будто треснуло и обвалилось кусками небо.
***
Море ворочалось у ног, скрипя мокрой галькой. В лицо Володе бросало порывами ветра солёную водяную пыль. Странно: у кромки прибоя кажется, что дует с моря, но серые сумрачные тучи наползают сзади, от гор, неся в разбухших чревах грозу. Темень. В море кормовые огни катера, над ними тонкой долькой месяц. И на пляже фонарь.
