– Я не знаю, про кого вы говорите… Я не помню…
– Вы, может быть, думаете, что граф скрывает от меня свои увлечения? – Она засмеялась. – Нет, Борис Андреевич, граф – откровенный и благородный человек…
Любовь Николаевна была взволнована, возбуждена и теперь еще более походила на портрет, написанный Луниным. Казалось, что на глазах у нее слезы и что она смеется, чтобы утаить их. И рот ее был похож на цветок алый, томно распустившийся, благоуханный и жаждущий влаги…
– Я не хочу умных слов, даже мыслей умных не хочу, – сказала графиня, – мне хочется говорить и делать глупости сегодня… Эта злая и праведная жизнь убивает меня… Я не могу больше, не могу. Я не хочу быть такой строгой, как ваша жена. Она прекрасна, я влюблена в нее, но она не умеет щадить никого, никого… Только вас. Почему она только вам все прощает?
– Я не знаю, я не совсем понимаю вас…
Тогда она дерзко и вызывающе засмеялась в глаза Лунину.
– Хотите быть сегодня милым и делать глупости вместе со мной?
– Но ведь я стар и скучен.
– Неправда. Вы просто боитесь меня?
– Может быть, и боюсь.
Глаза графини засияли лукаво и нежно.
– Художник! Поедемте кутить… Повезите меня куда-нибудь в невозможный притон или в клуб какой-нибудь подозрительный.
Любовь Николаевна взяла газету.
– Вот, смотрите: объявления… Вот клуб на Владимирской… Маскарад в пятницу. Сегодня пятница. Очаровательно. Мы едем? Не правда ли?
– Но там грязно и скучно.
– Грязно… Может быть… Но скучно не будет, потому что я сама полна радости и веселья. Ха-ха-ха! Почему вы так мрачны? Вы думаете, что это пир во время чумы?.. Не надо так думать. Не надо. Я совсем простая. И вы будьте простым. Мы будем пить шампанское…
Любовь Николаевна послала прислугу за домино.
И там, в клубе, она продолжала смеяться, а когда она сняла маску, на глазах у нее были слезы.
Возбуждение Любови Николаевны влияло на Лунина. И грязная роскошь клубных зал, бессмысленные шутки грубоватых масок, холодное шампанское – все поддерживало в Лунине настроение странное и тревожное.
И слезы графини пугали его.
– Нет, вы не умеете веселиться, – смеялась Любовь Николаевна, – почему вы мрачны? Вы думаете о жене вашей? Она – прекрасна, прекрасна… Но зачем такие строгие глаза? Ведь все проходит, все проходит. Мы слабы. И пусть. Правду я говорю?
– Да. Все проходит, – улыбнулся Лунин, пьянея.
– А мой муж? Нравится он вам?
– Очень.
– Ну да, конечно. Я так и знала. Я влюблена в вашу жену, а вы – в моего мужа. И потому мы вместе, должно быть, в этом прелестном дворце.
Она опять истерически рассмеялась.
– А знаете, когда-то мой отец был против нашего брака. У нас были тайные свидания с мужем… И он простаивал на морозе по три часа, ожидая меня. А вы… вы… Ха-ха-ха! Вы могли бы на морозе… Так… Боже! Что я говорю! Простите меня. Он – рыцарь, мой муж. А эта Клара? Я хотела бы с ней познакомиться, право.
– Довольно! – сказал Лунин, отнимая шампанское у Любови Николаевны.
– Как хотите…
– Все проходит, – повторил Лунин рассеянно.
– Нет, не все проходит, – как-то особенно серьезно и значительно прошептала Любовь Николаевна. – Любовь не проходит. А вы? Вы могли бы влюбиться, Борис Андреевич?
Лунин посмотрел в пьяные и томные глаза Любови Николаевны, на ее нежные губы и неожиданно для себя сказал:
– Да.
Когда они вышли из клуба, мартовский влажный вечер обвеял их горячие лица. Любовь Николаевна теперь не смеялась.
– Я не хочу домой, – капризно сказала она, прижимаясь к плечу Лунина, – я хочу на Острова…
На Каменноостровском она торопила извозчика:
– Скорей! Скорей!
Неожиданно она запрокинула голову.
– Милый! Милый! Целуй!
Лунин покорно прижал свои холодные губы к ее тоже холодным губам.
– Мы мертвые, – прошептала в ужасе Любовь Николаевна. И вдруг она вскрикнула: – Что это? Что это?
Они проезжали мимо дома старого князя. Во втором этаже все окна были освещены ярко. Двигались черные тени.
– С отцом случилось что-то… – сказала Любовь Николаевна, судорожно сжимая руку Лунина. – Боже мой! Как страшно… Боже мой!
– Вы домой хотите? – с тревогой спросил Лунин.
– Домой? Нет, нет… Я боюсь. Боже мой! Я схожу с ума. – Она повернула заплаканное лицо к Лунину: – Я к вам хочу, Борис Андреевич.
– На Жуковскую! – крикнул Лунин извозчику, и ему не казалось странным, что Любовь Николаевна так неожиданно, ночью, решила ехать к нему и вот сейчас целовала его холодными губами.
Когда Лунин и Любовь Николаевна очутились вдвоем в лифте, она закрыла лицо руками и вздрогнула.
– Зачем это? Зачем?
– Рассуждать не надо, – сказал Лунин, – судьба такая. Все как сон. И мы кому-то пригрезились, должно быть, такими.
– Какие у вас холодные руки. Лунин отпер квартиру и без звонка, не разбудив прислуги, провел Любовь Николаевну к себе в мастерскую.
– Светает, – сказала графиня, – шесть часов.
Лунин отдернул штору на огромном окне, и открылся Петербург утренний: туманная, желтая даль Литейного проспекта, скучная сеть трамвайных, телеграфных и телефонных проволок; сине-зеленые пятна ночных гуляк, проституток, дворников…
Любовь Николаевна, в тоске ломая руки, отошла от окна. Она стояла посреди мастерской бледная теперь, с темными кругами под глазами, улыбаясь растерянно, как будто недоумевая, зачем она попала сюда.
– Ну, целуйте, целуйте руки мои… Мыслей не надо. Правда? Ведь мы влюблены? Влюблены?
Лунин молча стал на колени перед нею. Злые сладострастные огоньки загорелись в ее глазах.
– Вы во мне куртизанку увидели, – сказала она тихо, – может быть, вы правы… Я бы и натурщицей могла быть. Тело мое прекрасно…
Она села на диван.
Казалось, что холодный желтый туман вошел в мастерскую художника. Странный мертвый свет струился по стенам, тканям, картинам. Он оплетал душу паутиною, как огромный паук. И казалось, что никогда не развеется слепой туман, что город задохнется в этом трауре…
Неожиданно Любовь Николаевна вскрикнула:
– Страшно мне! Сейчас случилось что-то… Ах, не хочу я думать, не хочу…
Она протягивала руки к Лунин, но смотрела куда-то в сторону, как будто видела иного, кого Лунин не видел. Потом она сказала печально:
– Разве так надо было? Ах, все равно… Пусть…
Она раскинулась на диване, как была, неодетая, и тотчас заснула.
Лунин сидел у окна и думал о том, что вот сейчас произошло то, что могло бы быть важным и значительным и что прошло, испепелилось, исчезло, как исчезает этот желтый неживой туман.
Лунин не верил, что он обнимал и целовал графиню. Не верил, что он, Лунин, как убийца, холодно и бесстыдно обладал телом этой несчастной утомленной женщины, которая возбуждала в нем теперь только жалость.
Уже развеялся туман; оживал город; шумела улица; под солнцем огнем черным светился гранит…
Графиня спала: распустились ее рыжие волосы; не слышно было, как дышит она. Казалось, что она лежит в глубоком обмороке.
Лунин очнулся, когда услышал звонок, когда кто-то прошел по коридору торопливо.
Дверь распахнулась, и в мастерскую вошла Анна.
Увидев спящую графиню, она слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.
Потом они сидели рядом на диване – одна в черном траурном платье и шляпе; другая почти нагая…
Графиня целовала руки Анны, бессвязно умоляя ее о чем-то.
– Это ужасно, это страшно – то, что случилось, но в сущности не было ничего. Это так, так… Это кошмар, сон… О, я недостойная! Недостойная! Прости… Прости…
Анна, бледная, с глазами, полными ужаса, гладила нежно рыжие волосы графини и говорила тихо:
– Я… Я виновата во всем… Так должно было случиться… Мы все такие холодные, такие утомленные… Боже! Но что же делать? Что делать?
XVII
В ту ночь, когда графиня была в мастерской Лунина, умер от удара князь Ховрин.
В начале апреля Бешметьевы уехали в свое подмосковное имение. Анна была приглашена на гастроли в Киев. Лунин жил в Петербурге и почти не выходил из мастерской: писал большую картину – «Марию Египетскую в пустыне» {16} .
В страстную субботу, вечером, когда уже электричество горело на улицах, вышел Лунин из дому и вдруг почувствовал, что апрель опять зовет его куда-то… Но куда?
Все прошлое казалось ему ненастоящим, случайным, и хотелось верить, что вот откроются иные миры, но сердце было как в плену.
Лунин бродил по улицам в полусне, не замечая времени. Когда он очнулся, перед ним расстилалась огромная черная Нева, и от огней на мостах в глубине водной сияли золотые колонны торжественно и безмолвно.
И две черные фигуры таких же, должно быть, скитальцев, как Лунин, стояли на берегу недвижно.
«Не мертвый ли я? – думал Лунин. – Почему сердце так слепо? Не все ли в гробах мы?»
Потом опять, как ведомый кем-то, пошел Лунин прочь от черной Невы, и неожиданно открылась перед ним площадь и церковь. Вокруг церкви стояла толпа со свечами, и у притвора теснился клир и червонились хоругви.
