Знал Есенгельды, куда лить горячее масло. На горящие угли. Вспыхнут, зачадят на всю степь.
Зацокали осуждающе языками и братья и гости Пустой котел кого не приведет в уныние!
Мыржык, тот воскликнул с горечью:
— Ойбой!
Не осуждала Айдоса одна лишь Кумар, молодая жена Мыржыка Разводя огонь в очаге, вороша сухой джингиль и раздувая пламя, она ловила каждое слово отца. Не сочувствием, однако, отзывалось ее сердце, а гневом. Рубил отец тот аркан, которым связаны были братья, и злое дело это подходило к концу. Остановить бы зло! Остановить!
— Отец! — сказала она, лишь только смолк Есенгельды, чтобы передохнуть и дать гостям и хозяевам осмыслить сотворенное им. — Отец, могу ли спросить вас?
Другой бы чей голос, пусть даже громкий, не встревожил Есенгельды, а тихий голос Кумар испугал. Умна дочь, смела. Скажет — кольнет больно. Лучше бы она молчала! Ну, раз заговорила, слушай, терпи, притворяйся довольным.
— Спрашивай, озорница!^- произнес он как можно мягче.
Затаились все в юрте: чем удивит красавица Кумар? И удивит ли?
А Кумар осветила лицо свое улыбкой, сощурила лукаво глаза, будто собиралась позабавить себя и отца шуткой.
— Говорят, человек подобен птице. Правильно ли, отец?
«Первое слово не страшное, — подумал Есенгельды. — Каким будет второе?»
— Верно, коли говорят.
Говорят еще: крылья человека — его язык, — произнесла второе слово Кумар. — Так ли, отец?
«Ну вот и открылся острый шип, — поморщился Есенгельды. — Как бы не уколоться!» Так, дочка. Однако к чему это?
Кумар рассмеялась игриво: попался в силок отец.
Была одна сорока, целый день стрекотала на соседском загоне. Возненавидела я ее, велела соседскому сыну изловить чертовку и обрезать ей крылья. Сосед так и поступил: изловил сороку и обрезал крылья. Замолчала стрекотунья. Теперь мне жаль ее. Жива-то она была крыльями…
Хотел засмеяться и Есенгельды, но язык прилип к гортани. Больно уколола его дочь. Так больно, что и сердце замерло. Ладно, если другие не поняли намека Кумар, а если поняли, засмеют старика.
Однако не дошел, видно, смысл сказанного Кумар до хозяев и гостей. Недоуменно смотрели они на дочь Есенгельды. Мыржык принял слова жены как глупость и озлился:
— Открываешь рот — думай! А лучше не открывай. Она смолчала. Все так же улыбалась, лукаво щурила глаза. Дурочка, и только.
Люди не поняли, не увидели колючих шипов, и Есенгельды успокоился. «Пусть сказанное будет шуткой, — подумалось ему. — Так лучше и ей, и мне». И он примирительно сказал:
— Забавный случай поведала ты нам, дочка. Возвращусь домой, расскажу матери. Порадуется старая.
Пора было расстилать дастархан — угощать гостей. Засуетились хозяева. Одним чаем, пусть даже крепким, настоянным на густом молоке, не отделаешься. За юртой прокричал барашек под ловким ножом, запахло в котле салом. Потек по аулу пряный аромат подрумяненного в масле лука. Потек через аул в степь.
Говорят, на запах дыма и сала слетаются гости. Новых гостей не ждали Мыржык и Бегис, а вот налетели они словно вихрь.
«Не к добру это», — напугался Мыржык. Вбежал в юрту, объявил всем, Есенгельды первому:
— Али здесь!
Кто такой Али? Что бию Есенгельды до какого-то стремянного: ящерица степная пробежит по песку — и нет ее, даже следа не оставит. Пнуть ногой не хочется. А вот встревожил. Изменился в лице старик, забегали костлявые пальцы по бороде. Прошипел:
— Пять слов лишь сказали про Айдоса, на шестом откликнулся, прислал весточку. Ну, опустошит теперь этот Али казаны ваши…
6
Раздал сорока сиротам сорок телят Айдос и посеял семена разлуки — верно ведь сказал Есенгельды. Многих разлучили с главным бием эти телята: кто ушел из аула, кто ушел из самой жизни. Потерял он и старика Жаксылыка. Слепой, немощный, а все душа, все каракалпак.
Может, и без подачки биевой ушел бы из жизни Жаксылык, угас бы сам по себе, — ждал ведь смерти и слышал ее шаги вблизи… А вот совпал уход его из этого мира с раздачей сорока телят сорока обездоленным.
Теленка привел со свадьбы Доспан. Не сразу признали пастуха обездоленным, без него нашлось немало голодных и разутых, но Кумар назвала его имя, и Али подтолкнул теленка к ногам сына Жаксылыка. Застыдился Доспан, вроде признали его несчастным, и даже отстранился от телка. Айдос исправил ошибку Кумар, сказав Жаксылыку: «Слепому!» Тогда Доспан взял аркан и повел животину в землянку.
За всю свою жизнь не имел Жаксылык ничего, ходящего на четырех ногах, даже кошки. Потому, услышав рядом мычание, упал на колени, обнял за шею теленка, ровно родственника после долгой разлуки, и нежно, через слезы прошептал:
— Наш… свой…
И у Доспана полились слезы: счастье-то степняка в животине, что ходит на четырех ногах. И повторил за отцом:
— Свой…
Надо было сотворить молитву: все ведь от бога — и полученное, и отнятое. Настоящей молитвы Жаксылык не знал, ему редко приходилось благодарить всевышнего за милость, да молитва — она сама творится, сердце подсказывает слова.
— О аллах, делая доброе, ты принимаешь облик бия и его руками вознаграждаешь обездоленных за верность и терпение. Ты положил в руки моего Доспана серебряный кружочек как начало нашего счастья и богатства. Вот оно — наше богатство! — Старик прижал голову теленка к своей груди, рукой трясущейся принялся гладить его уши, морду, приговаривая:- Наше богатство.
Наше…
Ночью Жаксылык лег рядом с теленком, боясь, как бы не похитили их богатство, и не столько спал, сколько бодрствовал. Утром обвязал его шею веревкой, потянул на волю.
— Буду пасти, — сказал сыну. Доспан пожалел отца.
— Не взять ли мне наше богатство в стадо?
— Не надо, сынок! Лучшего пастуха, чем Жаксылык, не найти в степи.
Отступился Доспан — пусть тешится отец. А сил, как известно, у Жаксылыка было мало. Иногда забредет далеко, а вернуться не может и ждет, когда его отыщет
Доспан.
— Трудно, оказывается, иметь скотину, — жаловался старик. — Одна животина — и столько хлопот! А что будет, когда появится десять… Теленок — это ведь лишь начало нашего богатства…
— Бог увеличит стадо, бог и прибавит силы, — успокаивал отца Доспан.
— Прибавил бы, — простонал Жаксылык.
А вот не прибавил бог силы Жаксылыку, а убавил. Не слепой теперь водил теленка, а теленок слепого. Переходит с места на место, щиплет траву, тянет за собой старика. Тот дышит тяжело, кряхтит, но веревку не выпускает из рук, — можно ли степняку потерять богатство свое! Теленок и домой приводил Жаксылыка, знал уже свою землянку.
Однажды, однако, не привел. Сам пришел, волоча аркан, а старика потерял.
Напугался Доспан. Подумал о плохом. Бросился в степь. А были уже сумерки, издали ничего не увидишь, ищи по низинам да холмам. Бежал Доспан, искал. Кричал:
— Отец!
Не отзывалась степь. Живое даже в ночи откликается, дает о себе знать. Да было ли живое!
Он нашел отца у подножия холма. Старик лежал навзничь, широко раскинув руки. Тело было уже холодным. Глаза смотрели в небо.
Зарыдал Доспан. Ударился головой о песок, заскреб его пальцами, как обезумевший волк.
— Отец… Отец…
Зови не зови, разве вернешь с того света…
На другой день, до захода солнца, как и положено по обычаю, аульчане похоронили Жаксылыка. Рыжего теленка — богатство слепого — зарезали, сварили в большом котле и съели на поминках.
Ничего не осталось у Доспана. Всех и все потерял. Была только серебряная монета, подаренная Кумар, — начало богатства и счастья. Лежала она, завернутая отцом в тряпочку, под камышовой циновкой как святыня. Прежде трогал ее иногда Доспан, веря в чудодейственную силу белого кружочка. Теперь усомнился в существовании такой силы: начало ли это богатства и счастья? Не несет ли монета, наоборот, несчастья?..
Надо бы выбросить монетку. Выйти в степь и закинуть за холм. Или лучше выпустить из рук в воду, как рыбу. На дне-то ее никто не сыщет, и никому она не принесет несчастья. А не закинул, не выпустил. Побоялся, что ли, или пожалел: подарила-то монету красавица Кумар!
Зря, однако, не выбросил. Несчастье за несчастьем повалились на Доспана. Угнал кто-то пеструху из стада. Человек ли, волк ли… Ночь всю искал Доспан, стер до крови ноги о колючие стебли, охрип, окликаючи. На рассвете наткнулся на пеструху в зарослях джангиля, привязанную к сухому стволу. Человек, значит, увел. С умыслом.
Не прошло и семи дней, напали на Доспана сироты Жандулы Осленка. Пришли, не поленились, из аула Бегиса и Мыржыка, чтобы расквитаться с пастухом за прежние обиды: не дал он им когда-то подоить аульских коров. Расквитались, как одичавшие жеребцы со сторожевым псом. Били его, поваленного, ногами, и он хоть и был сильнее каждого из них в отдельности, но с табуном справиться не смог. Сироты, наверное, и убили бы Доспана, не появись у джангилевой рощи сам Айдос-бий и его стремянный Али. Они возвращались из Хивы в родной аул. Увидев старшего бия, сироты оставили пастуха и скрылись в чащобе.
