Правда, за спешкой напряженной работы ему некогда было думать. Это первые свободные минуты за три дня.
Но и они кончились быстро. Надоедливый телефон запищал над ухом. Жервье, взяв трубку, узнал голос су-лейтенанта Рабине.
— Алло, старик, как у тебя дела? Все в порядке? Тогда сдай мотор на пять минут помощнику и приходи ко мне. Мне надо поговорить с тобой.
— Есть, — коротко ответил Жервье. Идти не хотелось, но он все же встал, обращаясь к помощнику:
— Я ухожу, смотрите за мотором. Чуть что, вызовите меня..
Не спеша он поднялся по маленькой лестнице и, откинув люк, вылез во внутренний коридор.
Рабине уже ждал его там.
— Здорово, старик, — неестественно развязно приветствовал он. — Я хотел узнать, как твой мотор. Хорошо работает, не капризничает на новом газе?
— Нет, все в порядке, мотор работает хорошо, — с легким удивлением ответил Жервье.
Рабине перебил его:
— Замечательное изобретение, — как-то крикливо, оживляясь, заговорил он. — Бензин у нас заменен легкой горючей смесью, накачанной в газгольдеры. Убиваются сразу два зайца. Газ дает подъемную силу, а по мере того, как сжигается моторами, на пустое место в отсеки пускается воздух, так что летные качества от перемещения центра тяжести при пустых бензиновых банках тут не меняются. Ты никогда не видел этого устройства? Хочешь посмотреть, как помещаются газгольдеры в отсеках?
Су-лейтенант говорил быстро и путаясь. Жервье чувствовал, что он его вызвал вовсе не для того, чтобы показывать устройство корабля. Однако он покорно пошел за Рабине.
По алюминиевой лестнице они поднялись кверху и вышли в узкий коридор, проходивший, очевидно, над жилыми каютами команды. Рабине повернул выключатель и зажег свет. Ряд больших, круглых, плотно прилегающих крышек шел по обеим сторонам, уходя в неосвещенную глубину. На некоторых из них резко бросались в глаза красные дощечки с черепом и надпись:
ОСТОРОЖНО. ГОРЮЧИЙ ГАЗ.
— Вот, — указал Рабине на одну из них, — ваше топливо. В остальных отсеках — гелий. Он не горит. Когда вы видите на камерах эти дощечки, то можете спать спокойно. При боевой готовности газгольдеры во всех отсеках наполняются гелием. Иначе один снаряд может взорвать все судно.
Рабине прошел по коридору до того, места, где тот кончался плотной глухой стенкой.
— Вот конец моим владениям. Из боязни пожара весь корпус разделен четырьмя глухими переборками, так что в своем участке я бог и царь.
Он повернулся от стенки, опять обращаясь к Жервье.
— Видишь эти круги, старина? Это ходы в газовые камеры. Там, внутри, вторая дверь. Надо плотно закрыть за собой одну и только тогда открывать другую. Иначе весь газ утечет. По этим камерам я с ребятами должен лазить во время боя и залатывать дыры, которые нам пробьют враги, но… — Рабине наклонился к Жервье и произнес, подчеркивая каждое слово:
— Стоит мне случайно не закрыть плотно хотя бы шести камер, и наша колбаса неизбежно сядет на землю. Особенно если прихлопнуть единственный трап, ведущий сюда. Ведь ломать стену — долгое дело.
Рабине сделал паузу, пристально вглядываясь в лицо Жервье, и рассмеялся, показывая, что он пошутил.
— Конечно, только сумасшедшему может прийти в голову такая идея, но все-таки как много в теперешней войне зависит от надежности человека.
Помолчав несколько секунд, Рабине потушил свет, и они снова спустились вниз. В нижнем коридоре Рабине наконец решился. Он. схватил Жервье за руку и шепнул, наклоняясь близко к уху:
— Слушайте! Мне надо сказать тебе кое-что, только без лишних ушей. Пойдем в кормовое помещение. Если Фуке нет, значит, он дрыхнет в своей каюте, и нас никто не услышит.
Кормовое помещение, о котором говорил Рабине, находилось в самом конце коридора и представляло из себя маленькую бронированную каюту, в которой помещались пулеметы и скорострелка, охранявшие рули корабля. Каюта была пуста. Рабине пропустил Жана и плотно захлопнул дверь, став к ней спиной.
— Жервье, ответь мне честно на вопрос: ты член социалистической партии?
Жервье, удивленный вопросом, на секунду запнулся, но быстро взял себя в руки и ответил спокойно:
— Ну, хотя бы. Разве это запрещено?
Рабине улыбнулся одними губами.
— У нас на корабле такая публика, что даже признать себя социалистом надо иметь мужество.
Он близко наклонился к Жервье и заговорил совсем тихо:
— Я не из любопытства спрашиваю тебя об этом. Я наблюдал за тобой еще тогда, когда эта толстая каналья разговаривал с нами в эллинге. Я заметил, что его песни тебе не очень понравились, и ты только молчал.
— Ну а что же было делать? — нахмурился Жервье. — Ехать на Мадагаскар, в лапы желтой лихорадки? Уж лучше отслужить три месяца, тем более что в Польше войны может и не быть.
Рабине хитро улыбнулся.
— А зачем же тогда Польша так спешно требует цеппелины? Для защиты? Странно. От какого «нападающего» врага могут защитить махины, почти не имеющие орудий, но могущие сбросить на землю тысячи кило бомб? Нет, дорогой мой, нас наняли для нападения и нападения очень спешного.
— Но что же тогда делать? Мне вовсе не хочется воевать за Польшу, — растерянно улыбнулся Жервье.
Рука Рабине осторожно коснулась его локтя:
— Делать есть что. Я и вызвал тебя поговорить об этом. Нам надо организоваться и постараться увильнуть от этого грязного дела. Это можно сделать, если бы команда у нас не была такая аховая. Нарочно подбирали маменькиных сынков и шкурников, готовых за десять су продать родного отца. Но все-таки попали некоторые ребята, с которыми можно рискнуть поговорить.
— А кого мы можем привлечь еще, чтобы подать протест? — радостно встрепенулся Жервье.
— Протестами ничего не сделать, — резко оборвал Рабине. — Надо действовать решительнее.
— Но как же ты думаешь действовать?
— Как — это мы решим потом, — уверенно бросил Рабине. — Главное — это организоваться. Я еще на земле хотел поговорить, с тобой, но не мог…
Сухой щелчок пружины прервал его фразу. Люк, ведущий на наружную площадку, откинулся. Чьи-то ноги в кованых сапогах свесились, нащупывая ступени. Заговорщики напряженно следили, как из люка выползала человеческая фигура.
Из люка выползала человеческая фигура.
Наконец ноги коснулись пола. Человек встал и повернулся.
Знакомое песочное кепи бросилось в глаза, но лицо, круглое, добродушное лицо пулеметчика Фуке, было почти неузнаваемо. Оно горело, искаженное гневом, страшное, без обычной улыбки.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
