Артур думал обо всем этом, сидя у себя; щенок, спавший в столовой, вдруг зарычал и залаял во сне. И тогда перед Артуром явственно встало женское лицо, которое давно уже было готово появиться - все точно чего-то ожидая - и теперь появилось: откинутая голова, чуть прищуренные, самые дорогие на свете глаза и потом голос и этот французский язык со смешным и очаровательным женским акцентом и бесчисленными ошибками:
- Cela ne peut pas continuer, Arthur, il faut que tu partes {Это не может продолжаться, Артур, ты должен уйти (фр.).}.
- Je suis parti, - вслух сказал Артур. - Non, cela ne peut pas continuer ainsi c'est vrai {Я ухожу... Да, это не может продолжаться, ты права (фр.).}.
И вот уже два года он все точно уезжал - и сожаление было так же сильно, как в день его действительного отъезда. Это был бесконечный день, растянувшийся уже на несколько лет, - ни вечера, ни ночи, ничто не могло потушить его весеннего, сверкающего на вагонных стеклах света, ничто не могло вырвать и сдвинуть с места все те же, неподвижные и непрекращающиеся, чувства, которые Артур испытал в день отъезда из Вены. Что с ней теперь, кто смотрит в ее закрывающиеся глаза с длинными коричневыми ресницами? Может быть, у нее есть ребенок?
Что-то хрустнуло под рукой Артура, он замигал глазами, как приходящий в себя от забытья человек. Деревянная ручка кресла под кожаной обшивкой была сломана. Артур вздохнул, опустил голову, вошел в ванную, разделся и стал под холодный душ, закрыв себя резиновой круглой ширмой; ему стало трудно дышать, вода казалась ледяной, но он продолжал стоять так некоторое время. Затем, надев халат и растерев докрасна свое тело, он лег в постель, закрыл глаза и стал засыпать: был уже пятый час утра.
В тот день, когда Аглая Николаевна вернулась из Берлина, куда она уезжала на месяц, в Париже с утра шел снег. На rue Boissiere он падал с безмолвной торжественностью, шел без конца, улетая вниз, в незримую глубину; возле Северного вокзала он валился беспорядочно и неравномерно, превращаясь в жидкую грязь под колесами автомобилей. Поезд приходил в поздний вечерний час, рука Володи застыла в кожаной перчатке, бесформенные пальцы сжимали букет белых роз. Он приехал задолго до прихода поезда, сидел некоторое время в кафе перед стаканом теплого и мутного кофе, отпил один глоток, поднялся и снова вышел под снег. "Какой абсурд - кофе", - сказал он вслух. Его наконец пустили на перрон; ожидание сделалось еще томительнее, и появилось неизвестно откуда и совершенно незаметно возникшее - ощущение, будто забыто что-то очень важное, будто чего-то не хватает. - Но чего же? - Проходили носильщики, смазчики, служащие. В темноте показались огни паровоза, которые Володя видел уже секунду, не понимая. С успокаивающим щелканием поезд остановился.
Аглая Николаевна была в маленькой шляпе, в черной шубе с белым воротником. Володя подошел к ней - и ничего не мог сказать от волнения.
- Владимир Николаевич, вы потеряли дар слова?
- Кажется, да.
- А красноречие и лирические пассажи?
- Все. Кроме вас.
Она пожала его руку в перчатке.
- Какие милые цветы. Вы один?
- Конечно. Вы ждали?..
- Мог прийти Артур.
- Нет, как видите.
Сидя в автомобиле, Володя слушал, как Аглая Николаевна рассказывала о Берлине, и молчал. Слова, названия мест имели для него иное значение, нежели то, которое придавалось им обычно. Берлин, это значило: ее нет. Париж, это значило: я ее увижу. Рельсы, поезд, вокзал: я жду. Charlottenburg: она проходит по этим улицам Gare du Nord" {Северный вокзал (фр.).} только она.
- Вы сказали?
- Нет, это непохоже на скуку. Это иначе.
- И "замечательней"? - Несомненно.
Автомобиль проезжал возле Оперы.
- Я вспоминала вас неоднократно.
- Аглая Николаевна!
- Мне не хватало вас, я к вам привыкла.
- Как к шкафу или креслу?
- Иначе.
- "Замечательнее"?
- Несомненно.
Опять молчание и легкий шум автомобиля.
- Итак?
- Я оказываюсь в несвойственной мне роли, - изобразительницы аллегорий.
- Аллегория - представление обо мне?
- Да. Представьте себе зеркало. Смотришь долго-долго - только блеск и стекло: а потом видишь далекие картины и даже как будто бы слышишь музыку.
- Я понимаю: невнятные картины, невнятную музыку.
- Да. И потом вдруг, медленно, из самого далекого зеркального угла фигура.
- Джентльмена в черном костюме?
- Почти.
Стыл чай в маленьких чашках, звонили часы, медленно двигался вечер. Мы точно едем, Аглая Николаевна, - сказал Володя, едва слыша свой собственный голос, - не правда ли? Как в море, очень далеко. Вам не кажется?
- Да; в тропическую ночь, Володя, вы понимаете? - И Володя впервые услышал особенный, горячий голос Аглаи Николаевны - раньше он был неизменно прохладен, чуть-чуть далек и насмешлив.
- Так душно и хорошо и теплые, соленые волны. Вы понимаете, Володя?
Володя молчал и только смотрел в побледневшее лицо с необычайным усиленным вниманием.
То, что случилось потом, было непохоже, как казалось Володе, на все, что он знал до этого: душно и нежно близкое тело, мягкие руки с острыми холодноватыми ногтями, запах волос, несколько детски-беззащитных движений и опять доверчивые, устремленные к нему руки. И голос Аглаи Николаевны, вдруг ставший точно частью ее тела.
- Я никогда этого не знал, - думал Володя. - Никогда, наверное, этого вообще нет. Но мыслей почти не было, они терялись, кровь текла с почти слышным, как ему казалось, шумом.
Он пошел пешком домой, холодным январским утром, не застегнув пальто. В кабинете Николая был свет. Володя привычным движением поднял руку к глазам, чтобы посмотреть, который час; но часов не было, он забыл их у Аглаи Николаевны, - наверное, на этом маленьком столике, РЯДОМ с узким и длинным бокалом, в котором стояли его вчерашние - самые лучшие - цветы. Дверь из кабинета открылась, и в осветившемся четырехугольнике показалась широкая фигура Николая.
- Доброе утро, Володя, - сказал Николай густым шепотом, - где это ты засиделся?
- Я гулял.
- Врешь как собака, знаем мы эти гулянья.
- Коля, ты никогда этого не поймешь, - твердо сказал Володя.
- Да, да, знаю, ты все облака видишь или волны, а облаков никаких нет. Иди спать.
- Не хочется. А ты почему не спишь, и который час вообще?
- Вообще пять часов утра, а я не сплю по серьезному делу: мне надо составлять годовой отчет. Я вчера вечером напился вдребезги, - сказал Николай, - мы с Вирджинией вдвоем выпили бутылку шампанского.
- По какому случаю?
- Годовщина рождения дочери; выпили и ослабели, faiblesse humaine {человек слаб (фр.).}, понимаешь?
- Понимаю: faiblesse humaine.
- Вирджинию я, просто смешно сказать, отнес на руках и уложил спать какой срам, Володя, а? - вот я ее целую неделю дразнить буду.
- А тебя кто отнес?
- Сам, - сказал Николай, - и спал не раздеваясь. И можешь себе представить, приснилось мне какое-то чудовище, и вдруг я вижу, что голова у него - это лицо моего тестя, отца Вирджинии. Тогда я проснулся и вот с двух часов ночи сижу и пишу, как Боборыкин. Ну, хорошо, иди спать, я тебя завтра разбужу на службу.
Но проснулся Володя только поздно днем. В столовой Вирджиния что-то напевала вполголоса, читая, - эта ее способность одновременно петь и читать всегда изумляла Володю. Рядом с диваном, на котором он лежал, он нашел записку Николая:
- Ты спал, как сурок, я решил тебя не будить. Выношу тебе общественное порицание.
Вечером Володя, наскоро пообедав, - что вызвало ироническую заботливость Вирджинии - Николай, отчего наш хрупкий ребенок так мало ест? и деловой вопрос Николая, вышедшего провожать Володю до двери - может быть, у тебя живот болит? - и сердитый ответ Володи - vous etes betes tous les deux {вы оба сошли с ума (фр.).}, - и хохот Николая:
- Вирджиния, пари, что он влюблен! - Ответ из столовой: - tenu {принимаю (фр.).}, - и вот, наконец, улица и возможность взять автомобиль и через десять минут быть у Аглаи Николаевны.
Она сидела в кресле, Володя поцеловал ей сначала руку, подошел сзади и обнял ее - и все опять стало душно и хорошо, как накануне.
Поздней ночью она спросила его:
- Ты пришел, все спали?
- Нет, Николай работал.
- Что же ты сказал?
- Что я гулял. Но он не поверил.
- Правда? - Она засмеялась.
- А он умнее тебя, ты знаешь?
- Возможно.
- Я думаю, несомненно: только ты иначе.
- Хуже или лучше?
- О, милый Володя, конечно, хуже.
- Спасибо.
- Ты обиделся?
- Нет, - сказал он, чувствуя на своей руке ее горячую шею, - нет, конечно, нет.
Проходили недели, Володя в бюро был рассеян и задумчив, день заключался в ожидании вечера. Иногда Володя говорил брату:
- Коля, у меня сегодня дела, я не буду в бюро.
- Хорошо, - отвечал Николай, - я надену траурный костюм. - И Володя уезжал с Аглаей Николаевной в Булонский лес.
Были тихие зимние дни, по холодной воде озер плавали лебеди. Аглая Николаевна и Володя отправлялись в зоологический сад, где бесшумно, не останавливаясь, ходил по клетке волк, белые медведи ныряли в неглубокой канаве; в жарко натопленном стеклянном помещении неподвижно часами лежали крокодилы; маленькие зверьки - мангусты, мускусные крысы, хорьки, ласки спали в небольших будках в глубине клеток. Раскачивалась длинная шея верблюда, резко кричали тюлени, медленно и тяжело ступал чудовищный гиппопотам, и громадный слон стоял, как гигантский часовой у ворот тропического государства. В дурно пахнущих клетках, сложив навсегда длинные крылья, полузакрыв глаза, сидели на скрюченных ветвях, запачканных пометом, орлы, кондоры, грифы. Тускло и непримиримо блестели желтые глаза тигров, жалобно рычали неуклюжие львы с оседающими задами; над холодной водой искусственной реки, застыв в неправдоподобно декоративной позе, стояли фламинго, которых когда-то, давным-давно Володя видел еще на Волге. Резко кричали обезьяны со сморщенными лицами, похожими на лица якутских старух; павианы со свирепыми мордами лениво гонялись за пугливыми самками; бесшумно и печально, ступая по вытоптанной траве тонкими, неутомимыми ногами, плавно неся в воздухе тяжелые головы с причудливыми рогами, ходили антилопы и олени; мелькали полосатые тела зебр; и близко, возле самых прутьев огороженного рва, чернела косматая громада бизона.