То, что Бергсон работает в сапожной мастерской, он обязан Вевке. Другие за возможность работать тут, дали бы ему большие деньги.
Вевке заканчивает один за другим ботинки и кидает их в корзину. Он спешит, словно желая сделать работу за всех. Раньше здесь господствовали страх и ужас. Вертелся Шульце между столами. Залы были забиты рабочими; их было больше; чем эти залы могли вместить. Тогда никто не смел сделать передышку ни на одну минуту. И все же, лучше бы вернуться к тем временам! Теперь даже счастливчики с рабочими карточками не приходят сюда. Это страшный признак, признак надвигающегося несчастья. Во всяком случае, отсутствие Шульце не предвещает ничего хорошего. Что день грядущий несет с собой?
Между тем, восхождение на чердак продолжается нормально. Бедняки сапожники жрут и выпивают там такое, чего раньше не видели у себя в лучшие свои годы. Люди продают с себя все, до последнего шнурка. Расстаются с последней копейкой. Не думают о том, что будет «потом», так как никто не знает, будет ли это «потом» вообще. Даже о куске хлеба на завтра они не задумываются, так как никто не знает, будет ли случай завтра купить хлеб. Ведь ночью могут прийти и вытащить его из постели. А если так, то для чего ему хранить последние сэкономленные гроши? Кому он оставит их в наследство? Так не лучше ли подняться на крышу, купить пирог с сыром, четверть жареного гуся и цианистый калий.
Самое дорогое на чердаке — цианистый калий. Кто запасся цианистым калием, тот знает, что ему разрешается съесть пирог.
Почти каждый человек гетто — одинок, заброшен и проклят — без детей, без родителей, без семьи. Но почти у каждого в гетто сейчас есть какие-то деньги. Почти все стали наследниками одежды, белья, посуды родственников, изгнанных и отправленных куда-то. Пока человек успевает съесть доставшееся ему от одного родственника, он узнает, что ему «привалило» наследство от другого. Какая благодать иметь родственников! Раньше не доводилось получать что-нибудь от них, наоборот, они обычно жаловались на тебя, что ты не оказываешь им помощи! Ты идешь в их квартиры и забираешь их последние тряпки, все, что осталось от них.
Нет такой вещи, которой бы поляки не купили теперь у евреев. Мания покупать все без разбору внезапно охватила жильцов ближайших арийских улиц. Прошел слух, что после изгнания евреев из гетто немцы заберут все себе, и потому среди поляков настоящий ажиотаж — они стараются опередить немцев. На улицах арийцев — спешка: все стремятся купить у евреев «дешевку». Они с вожделением глядят на закрытые ворота гетто. Это просто какое-то сумасшествие, вроде эпидемии. В последние минуты жизни евреи становятся богачами. Но цену этому богатству они хорошо знают и спешат скорее съесть свою творожную лепешку.
Внезапно рабочие мастерских будто прозрели: им стало ясно, откуда здесь материал, из которого они шьют обувь. Во время шитья заготовок сапожник вдруг видит, что «пара» выходящая из-под его рук, сделана из клетчатой материи мужских брюк, точно таких же, какие носит он сам. Закройщик тоже внезапно останавливается, и по всему его телу проходит дрожь, когда он кладет руку на стопку заготовок. Когда же он проходит мимо открытой двери склада, его глаза останавливаются, помимо его воли, на нагромождении поношенной одежды. Ему кажется, что это человеческие тела; тела его самого и людей, работающих вместе с ним.
— Мои «мастера» исчезли куда-то, — громким голосом говорит вдруг Вевке в пустое пространство зала. — Что будет, если вдруг Шульце заглянет сюда? Только его не хватает сейчас!
Он срывается с места и устремляется на чердак.
Когда Вевке достигает верха, он останавливается, как вкопанный. Прежняя боль, несколько утихшая после напряженной работы, опять душит его. Увидев, что перед дверью, которая ведет на чердак, стоит Даниэла, он забывает, зачем пришел сюда. Он подходит к ней, берет ее за руку и безмолвно сходит с нею вниз.
Она не сопротивляется, ступает молча. У Вевке нет слов, которые могут уменьшить ее печаль, съедающую и его сердце.
Просто рука, которая ведет ее, как будто, является проводником тепла и любви. Как человек, желающий спасти птенца, выпавшего из гнезда и не умеющего взлететь, он нежно гладит ее.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Даниэла порола легкое летнее пальто. Вечернее заходящее солнце пробивалось в окна тряпичного зала тусклыми отсветами, лезвия в руках женщин отсвечивали красным цветом крови. Гарри сидел около нее. Она учила его искусству пороть одежду.
— Видишь, Гарри? Присмотрись хорошенько. Ногой наступают на один конец — вот так, а второй крепко держат под левой мышкой. Пальцами левой руки натягивают вещь, как… — она хотела сказать, «как скрипку», но это сравнение показалось ей неуместным сейчас. Ножом, что в правой руке, легко ведут по шву — туда и обратно, по натянутому шву. Ты понял, Гарри?
— Это не так сложно понять, — ответил он.
— Я всегда мечтала, что мы будем работать рядом, — сказала она. — Я думала, как было бы хорошо, если бы ты сидел рядом со мной! В этой мастерской работают сотни людей. Разве мы не можем работать вместе? Скажи, Гарри, тебе хорошо рядом со мной?
Гарри наклонил голову над одеждой.
— Тебе хорошо? — опять спросила Даниэла.
— Говори тише, — сказал он, не подымая глаз от работы. — Слышно каждое слово. Разве можно тут разговаривать?
— А почему бы нет? Здесь полная свобода. Здесь хозяин — Вевке.
Ножи блестели, как смазанные кровью, отражаясь в огненном кругу солнца. Казалось, что они режут не одежду, а живое существо. Даниэла удивилась, что может смотреть на этот свет, на это солнце, не зажмурив глаза. Раньше стоило ей только глянуть на солнечные лучи, как глазам сразу становилось больно. Тут солнце мягче, холоднее.
— Гарри, ты видишь солнце?
— Разве это солнце? Только подделка, — сказал он и опять не поднял глаз.
— Тебе все кажется обманом, маскировкой. Он ей не ответил.
— Гарри, — сказала она, — и я тоже теперь ни во что не верю. Мне ведь сказали, что тебя угнали с транспортом. Если б это было так, разве ты сидел бы здесь рядом со мной?
— Отправляют с транспортом или не отправляют — это уже не имеет никакого значения, — ответил он, не отводя глаз от работы.
Она не поняла намека. В последнее время ей кажется, что то, что он говорит, до нее не доходит, непонятно ей. Она раздумывала: возможно, его на самом деле отправили, но по дороге ему удалось бежать, выпрыгнуть из вагона. Вот, например, Штекельман, один из квартирантов в доме Гелера, ведь выпрыгнул из вагона на полном ходу и вернулся в гетто, а в его теле сидят четыре пули. Кто знает, может и в Гарри стреляли во время его побега, а он скрывает?
— Я хотела купить цианистый калий, — сказала она. — В нашем буфете им торгуют. Ты никогда не ходи туда, на чердак! Обещай мне, Гарри!
— Никогда — почему? Все это ведь обман. Им только деньги нужны. Вообще все, что они продают и предлагают — обман и жульничество. Даже их смерть.
— Как так? Не понимаю…
— Чего тут не понять? — вспылил он внезапно. — Все теперь перемешалось. Жизнь и смерть переплелись воедино. Весь мир во лжи. Ложь и самообман. Чего тут не понимать?
Он говорил быстро и возбужденно. Ей казалось — словами из ее дневника.
Может быть, он читал ее. дневник украдкой? Если это так, это нехорошо, но на Гарри нельзя сердиться. Ей не хотелось чем-нибудь омрачить переполнявшее ее чувство счастья. Так хорошо сидеть рядом с ним. Ведь достаточно вспомнить ту минуту, когда ей сказали об отправке Гарри — эта была страшная минута.
Гарри повернул к ней голову:
— Давай, я покажу тебе фокус. Особенный, — и он стал с трудом вытягивать из кармана брюк сверток. Она глядела на кончик пакета, почти уверенная, что это хлеб для нее. Он с трудом вытягивает сверток, раскрывает его, и оттуда показывается истоптанный ботинок той девушки — из Освенцима. Гарри одной рукой схватил ботинок за носок, а другой сорвал с него подошву. Два ряда деревянных белых гвоздей — нижний и верхний, напоминали клыки во рту крокодила.
Это нисколько не поразило ее. Она только собралась сказать ему об этом, как внезапно показался хромой Шульце, направляющийся к ним быстрыми шагами и вытянув кончик своей палки. Как оса, прежде чем ужалить свою жертву облетает ее, так и палка Шульце с резиновым наконечником водила по воздуху около лица Гарри, как бы отыскивая подходящее место для удара.
— Этот ботинок попал сюда из Освенцима и туда же он вернется. Но вместе с тобой, мой милый!
Она чувствовала, как пальцы Гарри сжимают ей руку. Они быстро побежали к большому обувному складу. Там, за скамьями, на которых была выстроена рядами обувь, они спрятались. Даниэла знала, что сюда придут ищейки и найдут их. Она хотела спросить Гарри, что это ему вдруг вздумалось разорвать ботинок и превратить его в пасть крокодила.
