На ней лежал растянувшись так, как он упал на нее, щегольски одетый мужчина. С него сняли только башмаки; он лежал бездыханный, неподвижный, точно труп.
От доктора Джемса исходила эманация спокойной силы и выдержки, действовавшая на его более слабых и склонных к отчаянию клиентов как манна небесная. Женщин в особенности привлекала особая какая-то его манера держать себя в комнате больного. Это была не снисходительная мягкость модного целителя, а уменье поставить себя, уверенность в своем умении побороть судьбу, почтительность, преданность и покровительство. В его прямо глядевших, светившихся карих глазах был какой-то исследующий магнетизм; в невозмутимом, почти монашеском спокойствии его гладко выбритого лица чувствовалась скрытая властность; он казался созданным для роли наперсника и утешителя. Иногда, после первого же визита, женщины говорили ему, куда они прячут на ночь от воров свои бриллианты.
С легкостью, вызванной обширным опытом, доктор Джемс, не оглядываясь по сторонам, успел оценить сорт и качество обстановки. Мебель была роскошная, дорогая. Тем же взглядом он успел также оценить и внешность молодой дамы. Она была невысокого роста, лет двадцати с небольшим. Лицо ее претендовало на некоторую миловидность, омраченную, скорее, постоянной меланхолией, чем ярким проявлением неожиданного горя; на лбу, повыше бровей, у нее был знак от ушиба, нанесенного ей, так определил глаз врача, часов шесть назад. Пальцы доктора Джемса щупали пульс больного. Его почти говорящие глаза расспрашивали даму.
– Мое имя – миссис Чандлер, – ответила она с жалобной скользящей интонацией Юга. – Моему мужу вдруг сделалось дурно – минут за десять до вашего прихода. У него и раньше бывали сердечные припадки, иногда очень сильные. Он вернулся поздно; он был… на ужине, кажется…
Доктор Джемс обратил теперь свое внимание на пациента. Какой бы из своих профессий он ни занимался, он всегда удостаивал «случай» или «работу» всего своего внимания.
Больному, казалось, было около тридцати лет. Лицо его говорило о цинизме и любви к кутежам; но оно не было лишено известной пропорциональности и тех тонких черточек, которые говорят об утонченности вкуса и юморе; это отчасти сглаживало первое впечатление. Платье его издавало запах пролитого вина.
Врач откинул его верхнюю одежду, затем распорол перочинным ножом манишку от ворота до талии. Устранив все препятствия, он приложил ухо к сердцу больного и стал внимательно слушать.
– Митральный шум? – тихо сказал он, выпрямляясь. В его тоне слышался вопрос, говоривший о колебании. Он опять выслушал больного и на этот раз сказал: – Недостаточность митрального клапана.
Теперь это был тон твердо установленного диагноза.
– Сударыня, – начал он тем ободряющим голосом, который так хорошо успокаивает тревогу, – возможно, что…
Но, когда он медленно повернул к ней голову, он увидел, что она упала, бледная, без чувств, на руки старой негритянки.
– Бедная овечка, моя бедная овечка! Убить они хотят тетки Синди собственную любимую деточку! Да разразит Господь в своем гневе тех, кто похитил ее; разбить сердечко ангельское!.. бросить!..
– Поднимите ей ноги, – сказал доктор Джемс, помогая ей поддержать падающую молодую женщину. – Где ее комната? Ее нужно уложить в постель.
– Здесь, сэр. – Старуха кивнула головой в платочке по направлению к двери. – Там комната мисс Эми.
Молодую женщину внесли в соседнюю комнату и положили на кровать. Пульс у нее был слабый, но ровный. Она не пришла в сознание, но обморок сменился глубоким сном.
– Она совершенно обессилела, – сказал врач. – Сон – хорошее лекарство. Когда она проснется, дайте ей стакан виски с сахаром и горячей водой, с яйцом, если она сможет его проглотить. Откуда у нее этот знак на лбу?
– Это ушиб, сэр… Бедная овечка, она упала… Нет, сэр! – расовая неустойчивость вызвала вдруг у старухи вспышку возмущения. – Старая Синди не будет врать из-за этого черта! Это он ее ударил, сэр. Пусть Господь иссушит руку, которая… ну, вот! Синди обещала своей любимой овечке, что она не будет говорить. Это ушиб, сэр… Мисс Эми ударилась головой, сэр…
Доктор Джемс подошел к лампе и прикрутил фитиль.
– Оставайтесь здесь с вашей госпожой, – приказал он, – и не шумите, чтобы она могла заснуть. Если она проснется, дайте ей тодди.[4] Если слабость увеличится, позовите меня. Тут что-то странное.
– Тут еще много странных вещей, – начала было негритянка, но врач заставил ее умолкнуть. Он прибегнул к своему повелительному, настойчивому тону, который он употреблял редко, но одним звуком которого ему удавалось иногда останавливать даже истерики. Он вернулся в первую комнату и тихо запер за собою дверь. Человек на кровати не двинулся, но глаза его были теперь открыты. Губы его шевелились, словно он произносил какие-то слова. Доктор Джемс наклонил голову и прислушался.
– Деньги… деньги, – шептали губы.
– Понимаете ли вы, что я говорю? – спросил доктор тихо, но раздельно.
Больной слегка кивнул головой.
– Я врач; ваша жена послала за мной. Я знаю, что вас зовут мистер Чандлер. Вы совсем больны. Вы должны избегать всякого волнения и беспокойства.
Глаза больного, казалось, призывали его. Доктор наклонился и уловил те же, еле слышные слова.
– Деньги… двадцать тысяч долларов…
– Где эти деньги? В банке?
Больной глазами показал, что нет.
– Скажите ей, – шепот его становился еще тише, – двадцать тысяч долларов… ее деньги…
Его глаза блуждали по комнате.
– Вы куда-то спрятали деньги?
Голос доктора Джемса, ласковый, как голос сирены, старался выманить тайну у угасающего сознания больного.
– Они здесь, в этой комнате?
Ему показалось, что слабое дрожание век означало «да». Пульс под его пальцем был тонок и незаметен, как шелковая нить.
В мозгу и душе доктора Джемса пробудились инстинкты его другой профессии. Быстро – как он всегда действовал во всем – он решил узнать, где находятся эти деньги, сознательно и наверняка жертвуя ради этого человеческой жизнью.
Вынув из кармана блокнот, он быстро написал на нем название лекарства, наиболее подходящего, согласно всем данным медицины, к состоянию пациента. Подойдя к двери в соседнюю комнату, он тихо вызвал старуху, дал ей рецепт и велел ей сходить за лекарством в аптеку.
Когда она ушла, бормоча себе что-то под нос, доктор подошел к кровати молодой женщины. Она все еще крепко спала; пульс у нее был лучше; лоб был прохладный, кроме воспаленного места ушиба, и слегка влажный. Если ее не тревожить, она проспит несколько часов. В дверях торчал ключ. Когда он вернулся в комнату больного, он повернул его в замке два раза.
Доктор Джемс взглянул на часы. У него было полчаса времени: вряд ли старуха могла раньше возвратиться из аптеки. Он стал искать воду и нашел графин и стакан. Открыв несессер, он достал оттуда пузырек с нитроглицерином, – «смазкой», как его называли члены ордена лома и отвертки.
Одна капля бледно-желтой жидкости упала в стакан. Он вынул коробку с градуированным шприцем и вставил на место иглу. Градуированный шприц вобрал около полустакана воды с разведенной в ней каплей нитроглицерина.
В ту же ночь, двумя часами ранее, доктор Джемс ввел, посредством того же шприца, неразведенную жидкость в дырку, просверленную в замке сейфа, и разрушил одним глухим взрывом механизм, регулирующий засов. Теперь он собирался, пользуясь тем же средством, разрушить тонкий механизм человеческого существа, – и все это он делал ради денег.
То же средство, но в другом образе. В первом случае действовал первобытный великан – грубая сила; во втором – на арену выступил царедворец, прикрывавший свои, не менее гибельные, объятья бархатом и кружевами. Ибо жидкость в стакане и в шприце, который врач осторожно наполнил, представляла теперь собой раствор глоноила, самого сильного из известных в медицине сердечных средств. Две унции его взорвали крепкую дверь стального сейфа. А сейчас он остановит навсегда, посредством одной пятидесятой доли капли, сложный механизм человеческой жизни.
Но не сразу. Сначала должен был произойти быстрый подъем жизненной энергии, – должен был быть дан могущественный толчок каждому органу, каждой способности. Сердце мужественно отзовется на роковой удар шпорой, удар хлыстом; кровь в сосудах начнет быстрее возвращаться к своему источнику.
Но, как было хорошо известно доктору Джемсу, чрезмерное возбуждение при сердечных заболеваниях такого характера означало смерть не менее верную, чем от пули. Как только артерии переполнятся от усиленного притока крови, которую накачает в них «смазка» взломщика, тотчас же окажется, что в них «сквозного проезда нет», и источник жизни остановится.
