— Хочешь кофе?
Я смотрю на кофеварку, чувствуя себя самой убогой на свете.
— Не знаю.
Паша нежно прижимает ладонь к моей спине, успокаивающе поглаживает вверх-вниз. Я делаю глубокий вдох и поднимаю глаза: он смотрит на меня. В его глазах нет нетерпеливости. Нет упрека. И никакой жалости.
— Ты пила раньше кофе?
— Нет, — шепчу я.
— Может, чай? У меня вроде где-то был ромашковый. — Он открывает шкаф, достает металлический контейнер и ставит его передо мной.
Я просто смотрю на него.
Он приподнимает пальцем мой подбородок.
— Ты любила пить чай, Ася?
— Да.
— Будем считать, что и сейчас любишь. — Он улыбается, и это так красиво. — А что ты любила есть на завтрак раньше?
— Хлопья с изюмом, — говорю я. — Иногда добавляла немного шоколада.
— Тогда я куплю эти хлопья и все остальное. А как насчет другой еды? Какие у тебя любимые блюда? У тебя была на что-нибудь аллергия?
Я шмыгаю носом, пытаясь подавить желание заплакать. Он задает вопросы таким образом, чтобы мне было легче отвечать. Он не просит меня выбирать, что повысило бы мою тревожность, а спрашивает о фактах.
— Я никогда не любила брокколи и зеленый горошек. Все остальное меня устраивало. Никакой аллергии на продукты.
— Ты предпочитала заказывать еду на вынос или готовить сама?
— Мне нравилось готовить.
Он кивает.
— Составь мне список продуктов, и я завтра пойду в продуктовый магазин. Сегодня мы закажем еду, а завтра ты сможешь приготовить для себя что-нибудь.
Я прикусываю нижнюю губу. Для этого придется выбрать одно из многих.
— Как насчет лазаньи на завтра? Я с удовольствием ее попробую. Тебе нравилось готовить лазанью?
Тяжесть, давящая мне на грудь, исчезает. Я киваю.
— Хорошо. Я пойду возьму свой телефон, чтобы ты могла составить для меня список, но сначала давай позавтракаем. Хорошо?
— Хорошо.
Я хожу за ним по кухне, пока он ставит кипятиться чайник и достает хлеб. Павел методично намазывает на хлеб джем, следя за тем, чтобы тот равномерно распределился по всему ломтю.
На его костяшках пальцев множество мелких шрамов. На кистях рук сплошь татуировки, и они как бы не вписываются в шикарную, почти безупречную обстановку. Пользуясь случаем, я лучше осматриваю его лицо, сильную челюсть и острые скулы, замечаю несколько шрамов на лбу и еще несколько на подбородке. Наконец, я вглядываюсь в его глаза. Но не могу определить их цвет, так как он возвышается надо мной, как башня.
Паша прекращает свое занятие и взирает на меня сверху вниз. Почему у него такие грустные глаза? Я отпускаю его футболку и кладу ладонь на его предплечье. Мышцы под моими пальцами напрягаются, и я жду, что Паша отстранится, но он не двигается.
Я крепче прижимаюсь к нему и прислоняюсь к его боку, чтобы быть ближе к теплу его большого тела. До меня доносятся слабые звуки музыки. Наверное, кто-то из соседей включил телевизор слишком громко, и я, не задумываясь, напеваю в такт мелодии.
ПАВЕЛ
Ася свернулась калачиком под одеялом. Я укрыл ее еще одним, поскольку она не переставала дрожать. Она уже спит, а я все еще бодрствую, прислушиваясь к ее дыханию.
Утром она была в порядке, но после обеда ей стало плохо, и мы едва успели добежать до туалета. Я держал ее за волосы, пока она опустошала содержимое желудка в унитаз, потом помог ей почистить зубы и отнес ее в кровать. У нее снова поднялась температура, но уже не так сильно, как в первый раз. У меня нет градусника, поэтому я каждые пять минут прикладывал тыльную сторону ладони к ее лбу, но казалось, что температура повышена лишь незначительно. Температура спала час назад, и Ася наконец перестала ворочаться в постели.
Я беру телефон с тумбочки и набираю сообщение Косте, спрашивая о ситуации в клубах. Через минуту приходит ответ — куча русских ругательств и пожеланий медленной и мучительной смерти. Видимо, он не в восторге от того, что ему приходится меня подменять.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Сегодня я позвонил пахану и попросил несколько дней отпуска, предложил, чтобы Иван взял все на себя. Роман рассмеялся и сказал, что отдаст клубы Косте, потому что ему пора заняться реальной работой, а не только бегать за женщинами и жечь резину на постоянной основе.
Костя с двадцати лет стал работать рядом с братом, помогая ему с финансами Братвы, но всегда был проблемным ребенком. Роман правда к нему неравнодушен, поскольку Костя самый младший в окружении. Наверное, мы все так думаем. Костя для всех как младший брат, и он беззастенчиво использует это в своих интересах, постоянно выходя сухим из воды из-за своего возраста. Надеюсь, пока он меня замещает, у него не возникнет никаких безумных идей. Если он решит превратить мои клубы в стриптиз-клубы, я его придушу.
Ася шевелится, и я быстро щупаю ее лоб. Слава богу, температуры нет. Когда отдергиваю пальцы, она хватает мою руку и кладет ее себе на грудь. Похоже, я снова буду спать с ней в одной постели. Я растягиваюсь рядом с ней и наблюдаю за ее лицом. Вроде бы понимаю, почему она не разрешает мне звонить ее брату, но, с другой стороны, недоумеваю. Не проще ли ей было бы вернуться домой, к своей семье? У меня нет большого опыта в семейных отношениях, но уверен, что ее брат и сестра справились бы с задачей гораздо лучше, чем я.
Я выключаю лампу, закрываю глаза. Но сон не идет. Как Ася оказалась в Чикаго? Кто те люди, которые забрали и оставили ее у себя? Может, есть какая-то связь с дочерью Федора? У меня столько вопросов и ни одного ответа.
Склонив голову набок, я наблюдаю за спящей Асей. Она все еще сжимает мою руку в своей. Утром мне нужно первым делом купить продукты. Не могу же я допустить, чтобы она три дня подряд питалась хлебом и мармеладом. Нужно купить для нее и туалетные принадлежности. И одежду. Но мне нравится, когда она ходит в моих футболках.
На ее лицо упала каштановая прядь волос, я осторожно ее убираю. Почему позволил ей остаться?
Глава 4
ПАВЕЛ
В ванной комнате я стою перед зеркалом. Серые джинсы и черная футболка лежат сложенными на тумбе рядом с раковиной. Они вызывают у меня отвращение. Уже не помню, сколько времени прошло с тех пор, как я носил джинсы, наверное, больше десяти лет.
Проблема не в них самих, а в воспоминаниях о том, как я рылся в ворохе выброшенной одежды, в основном джинсов, пытаясь найти что-нибудь подходящее. Вещи всегда попадались рваные и грязные, а денег на стирку перед тем, как надеть их, у меня не было. Люди избегали меня, когда я ехал в метро, и от этого мне было особенно стыдно.
Как только начал зарабатывать серьезные деньги на подпольных боях, я сменил весь свой подержанный гардероб на брюки и рубашки. Со временем перешел на костюмы. А дальше на более дорогую одежду, добавил дорогие часы и другие аксессуары. Все это сделано для того, чтобы забыть о том, кем я был первые двадцать лет своей жизни. Отбросом. Тем, от кого люди быстро отворачивались, игнорируя присутствие. Самое смешное, что, несмотря на то, что прошло уже почти пятнадцать лет, я до сих пор ощущаю вонь — то ли от одежды, то ли от полусгнившей еды, которую выгребал из мусорных баков в переулках за ресторанами, — которая всегда меня окружала.
Я смотрю на свое лицо в зеркале, отмечая небольшие шрамы, разбросанные по вискам, переносице и подбородку. Сейчас они поблекли, их практически не видно, но все еще могу вспомнить драки, в которых получил каждый шрам. Я даже не знаю, сколько раз мне ломали нос. Семь? Наверное, больше.
Мне едва исполнилось восемнадцать, когда я начал драться за деньги. Сначала это был способ заработать на еду, но со временем бои превратилось в нечто иное. Люди, которые приходили посмотреть, скандировали мое имя… они питали ту глубокую тоску, которую всегда чувствовал в своей душе. Желание принадлежать. Кому-то. Где угодно. Волнение толпы, которая болела за меня, заставляло меня чувствовать себя не таким одиноким.
