Господи, куда я попал? Вернее, куда — это понятно, в эпоху увядания, агонии человечества, у которого уже нет другой цели, кроме как продать свою жизнь подороже. А зачем, вернее, за что? Неужто это мне в наказание, за попытку сбежать от проблем, отсидеться, вернее, отлежаться в высокотехнологичном холодильнике в надежде на светлое будущее, где за тебя все решат и обустроят? Убежал, называется, отсиделся! Да по сравнению с тем, что я увидел, перспектива засунуть диплом о высшем образовании куда подальше и мести улицы в России начала двадцать первого века кажется просто-таки радужной!
Сколько себя помню, никогда не испытывал тяги к спиртному. Посиделки с пивом в старших классах и в студенческие годы — не в счет. Во-первых, особого удовольствия я от них не испытывал, воспринимая лишь как средство «вписаться в коллектив», «стать своим». И, как ни парадоксально, большинство моих сверстников относилось к ритуалу «посидим, пообщаемся» также. А, во-вторых, это самое большинство, включая меня, впоследствии выросло из сей привычки-традиции, как из детских ползунков. Кончилось беззаботное время, начались трудовые будни, и, для того чтобы «стать своим» и куда-то «вписаться», понадобилось уже совсем другое. Большинство выросло, а кто не вырос… «Жизнь сама таких накажет строго; тут мы согласны, скажи, Серега».
Тяги-то к спиртному я не испытывал, но, вернувшись с проигранной битвы, я начал понимать и того Серегу из песни, и, вообще, всех, кто не вырос из привычки позднего детства. И я успел на сто раз пожалеть, что эпоха спиртного давно закончилась. Оставалось довольствоваться эрзацем, в смысле, без толку болтаться по коридорам базы или поглощать безвкусную питательную массу в столовой. Порцию за порцией.
— …можно присесть? — этот вопрос заставил меня отвлечься от «корыта», а увиденное — похолодеть и даже самопроизвольно перекреститься. Гриша Весельчак, живой, здоровый, по крайней мере, целый, присаживался за мой столик, параллельно спрашивая разрешение…
— Ты? Но как? — выдохнул я, перед этим едва не подавившись, — тебя же… того…
— Знаю, — развел Гриша руками, как будто дело касалось оторванной пуговицы или, скажем, подгоревших котлет собственного приготовления, — такова уж доля настоящего воина. Погибать… время от времени.
— Но почему же…
— Ах, все время забываю, что ты технофоб, что вы живете мало и погибаете насовсем. Пережитки, так сказать, темного прошлого…
— А вы… ты?
— Теперь уже «мы». Ты стал одним из нас, а это значит, что мастера, в случае чего, тебя восстановят.
— Как?
— Это ты у них спроси, мне-то откуда знать? Скорее всего, когда приходит новый боец, мастера как-то собирают с него всю информацию — о внешности, о характере, воспоминания все… Собирают и где-то хранят. И, по мере надобности, восстанавливают по ним человека.
— Резервное копирование, — пробормотал я, обращаясь сам к себе и вспоминая специфику своей работы, — так это же значит… Слушай, а сколько раз ты погибал?
— Не помню. Раз двадцать-то есть. Я так-то не шибко опытный, третий уровень всего, да и осторожный, как правило. Сегодня просто на меня нашло что-то. У матерых бойцов, шестого-седьмого уровня, счет уже на сотни идет. Чуть ли не каждый год… мутантов кормят. Но, как говорится, кто не рискует…
Последние излияния я уже не слушал, ибо буквально выпал в осадок от простого сочетания «счет на сотни идет» и «чуть ли не каждый год» применительно к одному человеку.
Глава третья
Век живи — век учись, говорили древние римляне. Говорили, обращаясь к своим современникам, вполне нормальным, по крайней мере, не стремящимся променять свою жизнь на туманные перспективы другого мира или эпохи. К тем же, кто подобно мне решил все-таки решил променять одно на другое, эта древняя мудрость относилась не в меньшей степени.
И я учился — не только образу жизни своих далеких потомков, волею случая ставших мне современниками, но и пониманию этой жизни. И, надо сказать, с пониманием дела обстояли достаточно сложно.
Первоначальная, зародившаяся в течение первых двадцати четырех часов новой жизни, постапокалиптическая версия буквально в прах рассыпалась, просуществовав с небольшими вариациями те же двадцать четыре часа. Человечество не вымерло, не превратилось в уродливых монстров, не агонизирует в подземных убежищах. Напротив, оно таки смогло за тысячу лет решить ряд, казалось бы вечных, проблем — голода, болезней, физического труда. Мало того — оказывается, смерть, а вернее, конечность человеческой жизни, как главный ограничивающий фактор, больше не проблема. Можно не только не бояться старости и сопутствующих ей недугов — даже подорваться на мине для человека трехтысячного года отнюдь не конец земного пути. Надо будет — мастера восстановят. Кому надо — вопрос уже второй, главное, что есть такая возможность.
Когда я узнал, что срок моей жизни отныне теоретически неограничен, я испытал странную смесь шока и эйфории. А когда шок с эйфорией прошли, стало понятнее отношение ко мне после боевого крещения, все эти комплименты, типа «сражался как зверь». Вначале я полагал, что причиной их стала моя манера не добивать тяжелораненых врагов. Но оказалось, я просто дрался, что называется, не на жизнь, а на смерть, не зная, что буду восстановлен после гибели. Что до моих товарищей по оружию, то их мотивация была гораздо слабее, на уровне «чтоб больно не было». В горячке боя я не замечал за ними признаков какой-то вялости и пофигизма, зато особенности моего поведения были для окружающих весьма заметны. Я сражался, прежде всего, за свою жизнь — мои сослуживцы сражались «по долгу службы». А долг, какой бы он ни был, выполняется всегда с долей неохоты.
Видимо, не зря я согласился на сделку с «Фростмэном». Все, как говорится, к лучшему. А следующее открытие позволило мне понять, почему бессмертие не вышло человечеству боком, как сулили футурологи и фантасты. Перенаселение, генетическое вырождение и все такое прочее.
Как я уже говорил, женщин на базе не было, однако бойцы даже не заморачивались по поводу самоволки. Ибо и на этом участке фронта технический прогресс одержал странную, спорную, неоднозначную, но победу. Имя ей — «камера удовольствий». Никак не обозначенная дверь, которую я вначале принял за запасной туалет. Именно туда, вместо самоволки, ходили мои боевые товарищи. Удовольствие создают какие-то волны или импульсы, я точно не знаю, догадываюсь со слов других. Нечто подобное было создано еще в двадцатом веке и испытано на крысах, и обернулось для них почти маниакальной зависимостью (героин отдыхает) со скорым и смертельным исходом. То, что ничего подобного я за обитателями базы не заметил, лично для меня служило слабым утешением. У них — приспособление, эволюция, адаптация, а у меня…
В общем, особого желания опробовать на себе данное техническое достижение я не испытывал, дав лишний повод посмеяться над дикарем-технофобом. Мой вопрос про женщин вызвал у боевых товарищей не просто насмешку, а целую волну хохота. Когда же они прохохотались, я получил, что называется, исчерпывающий ответ.
У женщин, знаете ли, свои базы и поселения, и чем они там занимаются — тайна сия велика есть. В любом случае, к ним лучше не соваться, ибо, несмотря на принадлежность к слабому (по старым понятиям) полу, «эти твари неплохо вооружены». Последняя фраза цитирована дословно.
Что ж, нет ничего удивительного, что после минимум, столетия набивших оскомину «раскрепощения нравов» и «сексуальной революции» маятник качнулся в обратную сторону, пусть даже столь далеко — до монашеского уровня. Можно не соглашаться, можно не признаваться себе, но жизненные интересы полов слишком разные и единственной точкой их пересечения до сих пор была необходимость самовоспроизводства биологического вида. Когда же, благодаря возможности бесконечного продления жизни, это самое воспроизводство перестало быть необходимостью, а, напротив, превратилось в новый фактор риска, хомо сапиенсы с легким сердцем разделились минимум, на два самостоятельных вида.
Другими словами, то, что я попал не в идеал — если и беда, то небольшая. В конце концов, мир вряд ли может быть идеальным, по крайней мере, для всех и сразу. За скобками относительного благополучия — таинственные дикие технофобы, почему-то не признающие технический прогресс, а также кровожадные мутанты, с которыми человечеству приходится воевать. Насчет технофобов не знаю, а вот к мутантам и необходимости перестреливаться с ними, можно привыкнуть. Честное слово. Ибо вопрос в этой войне стоит не о выживании человечества, а всего лишь… я так понял, о расширении жизненного пространства, в чем, по большому счету, нет ничего экстраординарного. Напротив, многие из выдающихся умов считают подобные конфликты неотъемлемой частью человеческой жизни.
