Все, с налету не получилось.
Особенно расстроен я не был, в глубине души на лучшее я и не надеялся. Креста на своей затее я еще не поставил, но уже осознал необходимость отступиться пока и хорошенько сперва поразмыслить. Я часто, по-собачьи, отдышался и осторожно поглотал, чтобы смочить слюной раненое горло.
Здесь-то меня и прищучило. Может быть, слюна попала в дыхательные пути. Я как будто заглотил воздушный пузырь. И он застрял на уровне диафрагмы, не желал продвигаться ни вперед, ни обратно. Похоже, упражнения на выдох-вдох, направленные к определенной цели, все же разлаживали подспудно какие-то внутренние механизмы (иначе как бы удавалось настойчивым эллинам, при всей их железной воле, совладать с простейшим рефлексом, который в последний момент, когда станешь терять над собой контроль, непременно разомкнет тебе губы и приведет в движение ребра?) — и я не мог, сколько ни старался, что-нибудь нужным образом расслабить там или сократить, чтобы протолкнуть пробку.
Но я почти перестал ее ощущать, как только оставил напрасные попытки от нее избавиться.
Мне полагалось бы испугаться, но тут же окрепнуть сердцем и с поднятым забралом ждать, пока сойдет на меня и захлопнется, покрывая, как затвор фотоаппарата «Смена», видимое пространство от краев к центру, некий окончательный мрак. А я чувствовал себя довольно глупо, ибо не испытывал никаких особенных неудобств.
Никакого удушья. Сидел огурцом, словно ныряльщик Жак Майоль на тихоокеанском шельфе, крутил головой и моргал глазами. Только что мне требовались значительные усилия, чтобы вытерпеть куда меньшую паузу.
Узкий яркий луч, возникнув в прихожей, добежал почти до моих ног и начал медленно расширяться, бледнея. Я не обманулся и не посчитал его чем-либо, чем он не являлся (хотя уже подозревал, что проворонил между делом переход и не был уверен, такими ли вижу вещи, как прежде): дверь, которую я поставил на собачку, когда выяснял ситуацию в коридоре, приоткрывалась, пропуская снаружи обычный свет. Но стронул ее не случайный ветерок, гуляющий на лестнице; я сразу понял: по ту сторону — гость. И гость собирается войти.
Часы песочные пройдут хорошо, а вот коса может зацепиться за притолоку.
Тем временем предел мой все-таки наступил: легкие сжались в два грецких ореха, отчаянно запульсировали — и слиплись, как пустой полиэтиленовый пакет. Скорчившись, вцепившись в стул, я судорожно втягивал живот и набирал за щеки бесполезный воздух.
Однажды мне, еще школьнику, амбулаторно ремонтировали сломанный в драке нос: вставляли в ноздрю блестящий стальной стержень и двигали туда-сюда. Было больно, но я запомнил не боль, а ощущение в гортани, когда хлестала вниз, в желудок, тяжелая и горькая кровяная струя.
Теперь тем же путем хлынула в меня — пустота.
Дверь распахнулась — и свет померк: фигура на пороге не отличалась костлявостью. На долю секунды я забыл, что со мной творится. Гость свалил с плеча здоровенную сумку и поинтересовался:
— Кто-нибудь есть?
Я захрипел, захоркал горлом — и наконец раскашлялся взахлеб.
Пузырь лопнул, отдав в нос, как стакан газировки. А гость уже шарил рукой по стене в кухне, нащупывая выключатель.
— С другой стороны, — прокаркал я, глотая гласные. — Здорово, Андрюха!
— А чего случилось-то? Тьма египетская. Звонок не работает. Ты один?
Он шлепнул по клавише. Поглядел на стены и потолок. Все еще сомневающийся и удивленный, я тер ладонью кадык и тихонько пробовал голос: «ха», «хы», «хо». Дыхание восстанавливалось. Я хотел объяснить ему, что все работает, только на кнопку звонка нужно не давить, как слон, а нажимать немного вбок — большинству удается. Хотел повторить: Андрюха…
— Ну ты даешь, — сказал он и уважительно присвистнул, кивнув своим каким-то соображениям. — А с шеей что?
Я смотрел на него снизу вверх.
— Ничего. Горло болит. Андрюха, откуда ты взялся?
— Не ждал?
— Осенью — ждал. В обычный срок. Я решил: наверное, ты там зимуешь…
(Слишком быстро. Кто задает вопросы, кто отвечает? Не совсем я или совсем не я?)
Он поморщился: тоскливее, чем зимний Казахстан, надо еще поискать место.
— Всю экспедицию вывезли вовремя. Это начальник мой — энтузиаст.
И мы с водилой как додики при нем: доделывали кое-что, по пояс в снегу. Считай, два месяца лишних. Ужинать будем?
— Ну, будем, если ты голодный. Как же вы не замерзали, в палатках?
— Смеешься? Дубака резать под брезентом! Остановились в поселке.
Баня, кино крутят индийское, казашки молодые… Большой поселок.
(Андрюха, ты ведь знаешь меня как никто другой. Ты можешь растолковать мне, что не так с моей жизнью? Где, в чем, когда умудрился я сделать такую ошибку, что вот теперь намертво стиснут, словно приготовлен к трепанации черепа, и ни черта не осталось — ни злости, ни любви, ни стремления вырваться, и самый ход времени обдирает меня, как наждак, — а Бог сторожит и за все это приведет на суд, а я понятия не имею, в каком направлении выкарабкиваться?..)
Он повесил куртку в прихожей. По полу, за ремень, приволок оттуда свою сумку и объявил:
— Полбанки «Кубанки». Годится?
На зеленой пробке-бескозырке я прочитал: г. Мозырь. Беларусь.
— Столица Кубани, — сказал я. — Где ты ее брал?
— Здесь, на вокзале. Да я проверил.
— Она же запечатана…
Андрюха перевернул бутылку горлышком вниз.
— Видишь пузырики?
— И что?
— Стало быть, не вода.
Я поднялся и вымыл две чашки. Показал: пакет с рисом — на антресоли. И масло, если не найдет здесь. Руки-ноги подчинялись неплохо, но скорее по закону, нежели по благодати.
— А мясца? — спросил Андрюха.
Я развел руками:
— Извини…
Тогда он поковырялся в сумке еще и достал большую банку китайской тушенки. Засыпал рис в кастрюлю.
— Все, поехали! — Мы чокнулись. — За встречу!
Водка, разумеется, была дрянная, сивушная. Но почти сразу мне стало легче.
— За встречу и с Новым годом! — добавил Андрюха.
Пару недель тому назад уже приходила с шампанским моя дама сердца, и соседи наверху до утра плясали. Я подумал, что сейчас — это какая-то шутка, соль которой понятна в неизвестном мне контексте. Андрюха, однако, потребовал включить радио, поскольку вторую намеревался выпить непременно под куранты. И на мое недоумение: с какой стати? — терпеливо разъяснил: сегодня — тринадцатое. Тринадцатое января. Новый год. Старый.
Я поведал ему, что приключилось с моим «Альпинистом».
Мы были похожи с Андрюхой: ростом, типом лица, неуклюжестью. За годы нашей дружбы нам не раз случалось совершать синхронно и независимо одинаковые оплошности: скажем, сидя за одним столом, опрокидывать на себя стаканы с вином или чашки с чаем. Он отличался пристрастием к костюмам и галстукам, опрятной формой бороды и наличием на носу несильных очков в элегантной оправе.
Еще рядом счастливых качеств. Он любил вещи, и вещи отвечали ему взаимностью: хорошо служили и попадали в руки всегда к месту.
Когда я отваживался дарить женщинам не конвертик с деньгами, а что-нибудь по своему выбору, то сначала обыкновенно вдвое переплачивал, а потом выслушивал едва замаскированные упреки в невнимании к их стилю и чуть ли не купеческом чванстве: они предпочли бы подарок пусть не столь дорогой, но в пандан не моим, а собственным представлениям о себе. А он уже утром носил в кармане именно такое колечко, какое любимая девушка вечером опишет как предмет своей мечты. Со временем это накрепко приросло к его образу, и специально обыгрывать подходящие ситуации, что прежде доставляло ему великое удовольствие, он все чаще попросту забывал.
Андрюха залез в сумку в третий раз и протянул мне небольшой, приятно увесистый приемник. Я повертел его в руках. Приемник назывался «Родина» и был куда совершеннее устаревшего моего: имел короткие волны, выдвижную антенну и ручку точной настройки.
— Ты держи его у себя, — предложил Андрюха и пихнул сумку ботинком. — Отдашь мне летом, перед полем. Собрал вот свое добро на работе, а домой никак не доеду. В конторе жаль оставлять, сопрут.
Я засмеялся.
— Андрюха, — сказал я, — ты единственный человек, кого мне по-настоящему хотелось видеть.
Мы поймали «Маяк» и выяснили, что Андрюхины часы стоят, а полночь давно миновала.
Ужин был съеден, водка кончилась. Андрюха вел к тому, что не худо бы усугубить. Я признался, что советских денег у меня нет совсем. Он порылся в портмоне, глянцевая поверхность которого, отражая лампу под потолком, пускала в тень зайчика, но не набрал и половины ночного тарифа. И тут я вспомнил, что в хозяйственном шкафчике над ванной натыкался на плоскую коньячную бутылку с жидкостью желтого цвета, в которой по запаху определил что-то спиртовое — может быть, политуру.
— Давай сюда! — обрадовался Андрюха. — Неси на пробу! — И принюхался к бутылке, как заправский химик, ладонью нагоняя на себя пары.
