Манеры у него, впрочем, вполне человеческие. Он тычет в кнопку кофейного аппарата, который после гудения выдвигает вперед пару чашечек, ставит блюдце с крекерами, обсыпанными то ли тмином, то ли хрен знает чем, и кладет рядом с ним лист печатного текста, где, как на аптечном рецепте, краснеет загогулина: “Cito!”.
— Вот ознакомьтесь. Надеюсь, перевод вам не требуется…
Документ, разумеется, на английском, однако сразу, с первых же строчек понятно, о чем идет речь. Таламарский университет (США, штат Орегон) предлагает мне читать курс лекций в следующем учебном году. Примерная тема курса такая-то… столько-то часов… такая-то приблизительная расфасовка по месяцам… Одновременно предполагается ведение по этой же теме самостоятельного исследования… Рабочая виза на весь указанный срок гарантирована…
— Их заинтересовали ваши соображения насчет атабасков. Если те лингвистические параллели с элементами сармонского языка, которые вы зафиксировали, удастся хоть как-нибудь подтвердить, то получится, что сармоны действительно мигрировали на восток, перебрались каким-то образом через пролив и стали субстратом в этногенезе местных племен. Очень смелая, оригинальная и перспективная мысль. Исследования здесь можно вести много лет…
— Доктор, — говорю я, — давно хочу вас спросить. – Знаменитый общественный деятель Теодор Моммзен, автор труда по истории Древнего Рима, нобелевский лауреат, случайно, не ваш родственник?
Доктор Моммзен пожимает плечами:
— Ну, какие-то семейные слухи… легенды… на этот счет, разумеется, есть, но лично я думаю, что это просто случайность. Моммзен в странах Европы не такая уж редкостная фамилия. И, кстати, историей я стал заниматься вовсе не по этой причине… – Он с некоторым ужасом смотрит, как я кладу приглашение обратно на стол и, вскинув руки, вопрошает невидимые небеса: но почему, почему?!
— Я ведь не один такой, — отвечаю я как можно более нейтральным голосом.
— Так вот этого я и не могу понять! – темпераментно восклицает доктор Моммзен. – Страны вашей, извините за прямоту, больше нет, денег на гуманитарные исследования никто не дает, впереди, это нетрудно предвидеть, вас ждут колоссальные пертурбации. Вряд ли жизнь здесь наладится в ближайшие двадцать лет. И все равно почти две трети тех, кому мы делаем предложения, отказываются уезжать. Вот объясните мне: почему, почему?..
Я чувствую себя несколько неуютно.
Действительно – почему?
Так ему и скажи.
Да потому, например, что сегодня вечером, быть может, примчится ошалевшая Стана – повалится на тахту, раскинет руки, как птица, которая устала летать, скажет стонущим голосом: накорми меня, напои, посиди со мной, о чем—нибудь поговори… И я ее накормлю, напою, отправлю в душ, снова уложу на тахту, и из этого вдруг возникнет страстный алхимический жар, действо любви, неуправляемый термояд, накаляющий жизнь до температуры солнечной плазмы.
Как это объяснишь доктору Моммзену?
— Ну, представьте себе, что у вас умирает мать. А вам в это время предлагают поехать куда-нибудь в отпуск. В какое-нибудь изумительно красивое место… Пальмы, скажем, песок, теплый океанский прибой… И вы точно знаете, что пользы от вас в больнице уже никакой: это финал, абсолютное помрачение, мать вас даже не узнает. Все, что требуется, сделают квалифицированные сестры, врачи, сделают лучше вас, вы будете им только мешать… И все равно, понимаете, все равно – уехать нельзя…
— Да, это сильный образ, — задумчиво говорит доктор Моммзен. – Очень типичный, замечу, характерный для многих традиционных культур. Карл Густав Юнг был бы вами доволен. Только мне кажется, что исходная предпосылка не слишком верна. Быть может, это не мать, а мачеха – судя по тому, как она к вам относится? Или вообще, очень условно, конечно: какая-нибудь посторонняя женщина?.. Бог ты мой, я иногда спрашиваю себя – извините за неполиткорректную формулировку – а нужна ли русским Россия? Не вам лично, вам она, может быть, и нужна, а русским вообще, гражданам, так называемым россиянам? Возьмите очевидные факты: у вас было десять лет нефтяного бума, страну в буквальном смысле этого слова орошали золотые дожди. Вы же получали за газ и нефть сумасшедшие деньги. Все можно было наладить, аккуратно продумать, организовать: сформировать экономику, построить нормальное государство. А что вы делали все это время? Пилили бабло? Так, кажется, у вас говорят? Вот в чем ваша беда: вы не считаете эту страну своей. Вы владеете колоссальным богатством, но оно почему-то идет вам не впрок.
— Земля наша велика и обильна, — процитировал я, — только порядка в ней нет. Придите и володейте нами…
Доктор Моммзен кивнул.
— И вот вам второй очевидный факт. Пришли варяги, чтобы “править и володеть”. Заметьте: пришли тогда, когда нельзя было не прийти. Когда у вас уже начинался немыслимый, грандиозный пожар… Будем называть вещи собственными именами: это оккупация, силовое решение, это безусловный политический протекторат. Но какова была реакция русских на этот шаг? Да никакой, если называть вещи собственными именами. Вы оглянитесь вокруг! Где всенародное возмущение оккупантами, где яростный национальный протест? Где гнев и ненависть, где ниспровергающий бунт? Где ваше подполье, где диверсии, саботаж? Где знаменитое русское сопротивление, от которого дымится земля? Приморские партизаны? Их было двадцать пять человек! Курский мятеж? Группа подростков, раздобывшая автомат, напала на испанский патруль! А в сетевой герилье, вокруг которой сейчас столько шума, участвуют, по нашим сведениям, всего три десятых процента молодых россиян. Вот вам вопиющие факты: три десятых процента – весь русский национальный ресурс! Да и то половина участвует не из высоких патриотических побуждений, а потому, что извините, конечно, такой прикол.
Это он точно сказал. Не знаю уж, какой патриот Леха-Бимс, но, по-моему, весь его национальный настрой можно сформулировать так: полезли к нам тупые америкосы, краказябры, хламидии долбаные, ну мы им сейчас устроим хороший раздрай. Или япошкам устроим, или прибалтийской чухне – разницы действительно никакой.
Как всегда, при мысле о Лехе я чувствую некоторую тревогу. Леха много раз клялся мне, что мой компьютер, который он использует как резерв, проследить из сети практически невозможно. Собственно, через него он с сетью и не контактирует. Мой компьютер Леха использует лишь для того, чтобы собрать очередную цифровую “торпеду”: такой весьма специфический, плотный, кумулятивный скрипт, несущий вирусную начинку. При попадании в целевой портал “торпеда”, последовательно сбрасывая оболочки, проникает до “базы”, там она открывается, то есть происходит как бы бесшумный взрыв, и заваливает контекстный слой тысячами “вибрионов”. Все, сервер можно выбрасывать. Восстановлению или лечению не подлежит. Так вот Леха клянется, что сетевой контакт, который системы слежения могли бы засечь, происходит исключительно в момент пуска. А это микросекунды, даже доли микросекунд. После чего весь маршрут автоматически ликвидируется. Для охранных систем, если они эту трассу попытаются отследить, точка запуска окажется в офисе, расположенном в Сингапуре. В общем, не беспокойся, америкосов мы как-нибудь навернем…
Я, разумеется, стараюсь не беспокоиться. Но время от времени возникает некая мучительная стесненность в груди.
Так-то оно, наверное, так.
А вдруг Леха, черт его знает, чего-нибудь не учел?
Пустяки какие-нибудь.
Сущую ерунду.
Ведь это же – Леха, пришелец со звезд, марсианин, которому на все начихать.
Тогда оба, как это говорят: загремим под фанфары.
Я ставлю на поднос чашечку с остатками кофе.
— Доктор, вы все время критикуете нас за то, что мы не такие, как вы. Ну, мы не такие, да, я согласен, это подлинный факт. У нас другая история, другой национальный менталитет, мы по природе антиномичны, о чем, между прочим, еще Бердяев писал: нам нужно либо все, либо вообще ничего. И то, что вы называете “нормальное государство”, вызывает у нас, простите, онтологическую тоску, потому что фактически оно представляет собой скопище офисных идиотов, мелкотравчатый унылый планктон, живущий от сих до сих. Конечно, в таком протухшем болоте мы существовать не хотим. Это для нас не жизнь. Нам требуется бытие во всей его полноте.
— А… опять архетипы, — с отвращением говорит доктор Моммзен. – Каждый раз, когда вы оказываетесь по уши в какой-нибудь… дурнопахнущей… лабуде… вы начинаете говорить, что таковы ваши этнические константы, что вы – особая цивилизация и что нельзя вас мерить той же меркой, что и других. В чем, извините, заключается эта ваша особенность? В том, чтобы устремляться в “завтра”, не думая о “сейчас”? В том, чтобы вдохновенно взирать на небо, но шлепать при этом по непролазной грязи? Так, быть может, пора обратить свой взор к грешной земле?.. Ладно, ладно! – он вскидывает руки, защищаясь, по-видимому, от готового выплеснуться из меня потока горячих слов. – Ладно, пусть так!.. На эту тему можно дискутировать двести лет. Это тот случай, когда и в той, и в другой позиции, несомненно, наличествует правота… Но я хотел бы сказать вам одно: носителем архетипического сознания все равно является человек. Россия – это не географическое понятие. Россия – это совокупность людей, поддерживающих состояние “русскости”. Людей образованных, умных, если хотите, интеллигентных. Вот этих людей, когда рушится все, и надо спасать. Мы отнюдь не изымаем из страны лучших, как считают ваши упертые патриоты, ваши узколобые националисты, неспособные различить горизонт. Мы спасаем с гибнущего корабля то, что еще можно спасти. Поймите простую вещь: вы – это и есть Россия. Вот что надо сохранить прежде всего…
