так давно не лежал на чистой простыне. Взяв исхудалой рукой мою руку, он проговорил:
— Вот и конец. Послушай меня, Пауль.
— Что такое?
— Поезжай на родину, в Россию. Ты ведь русский. Поезжай, пока не погиб, или вот так… — Он закашлялся, отпустил мою руку. И его истощенное тело, казалось, напряглось для последнего вздоха, но немного спустя Хансен успокоился. Заснул, тяжело дыша. Накрыв его одеялом, я в отчаянии вышел из палаты.
Тоскливо и одиноко мне было в этот вечер в нашей лачуге. Легко сказать: «Поезжай на Родину!» Всей бы душой помчался. Но как? Проникнуть тайком на пароход, идущий в Советский Союз? Но русских пароходов нет, а если какой и причалит в Нью-Йорке, то полиция не допустит не только к борту, но и на пристань. Нет, надо искать другой путь. А пока надо найти хотя бы поденную работу.
И вот утром я вновь притащился на причал угольной гавани.
Возле причала, готовясь к отплытию, беспощадно дымил из обеих труб большой океанский грузовой пароход. На палубе, как обычно во время отхода в рейс, суетились матросы, выбирая концы каната, хрипло в мегафон орал капитан, тарахтел брашпиль, поднимая якорь. От нечего делать я наблюдал за судном. И вдруг толстый усатый боцман, похожий на моржа, подойдя к борту, заорал:
— Эй, парень! Алло! Оглох, что ли! В работе нуждаешься? Тогда живо прыгай на борт.
Я недоверчиво воззрился на него. Может, не мне кричит этот красноносый дуб в шерстяном свитере?
— Чего молчишь? Нужен матрос! Или ты глухой?
У меня дрогнуло сердце. Честное слово, мне ведь орет этот дядька! Не теряя ни секунды, я вскарабкался по веревочному трапу на корму и вовремя. Судно уже отходило от причала.
— Ловко лазаешь. — Боцман оглядел меня и прорычал: — Документы есть? Нет! Дома оставил? Ну их в преисподнюю с этими бумажками. Покажись доктору и маршируй в кубрик. С ночи на вахту. Да запомни: половину первого жалования отдашь мне. Понял?
Я согласно кивнул. Боцман позвал мальчишку-юнгу и приказал отвести меня к доктору. Им оказался старший помощник капитана, маленький круглый человечек в фуражке с огромным козырьком, наполовину закрывавшим лицо. Не глядя на меня, спросил:
— Ты член профсоюза?
— Нет, сэр, — с горечью ответил я, решив, что все пропало. Но «доктор», видимо, остался доволен.
— Отлично. И не коммунист?
— Нет, сэр!
— Отлично. Венерическими не страдаешь? Прекрасно. Ступай к боцману. Годен. Да смотри, за тобой бутылка «мартини».
Что такое «мартини» я не понял, но радостный выскочил на палубу. Судно медленно выползало на середину Гудзона. Боцман одобрительно хрюкнул:
— Чертов парень! В океане был? Нет, говоришь. Неважно. Из тебя выйдет славный моряк, только меньше болтай о политике. Капитан этого не любит. Будешь вахту держать вместе с Оскаром. Он неплохой матрос, хотя в башке у него немного не в порядке. Научит тебя морскому делу.
По крутой железной лесенке я спустился в кубрик. Привыкнув к полумраку, различил узкие, в два этажа койки с бортиками, покрытые байковыми одеялами. Посредине кубрика стоял дубовый стол в окружении таких же тяжеленных скамеек, привинченных к полу. Под трапом — шкафчики для одежды, умывальник с потрескавшимся зеркалом, и вдоль борта — полка с разной посудой. Над столом чуть поскрипывала медная лампа на кольцах. В иллюминаторы плескались зеленоватые волны.
С палубы слышались топот ног, скрежет якорной цепи и ругань боцмана. Судно, набирая скорость, вышло в океан. Теперь только я, кажется, поверил в свое счастье. Но куда же мы плывем? А впрочем, не все ли равно. Лишь бы была работа.
Съев оставленный кем-то на столе черствый кусочек хлеба, я дожидался хозяев кубрика. Первым спустился в кубрик высокий матрос в желтой проолифленной куртке.
— Лопать хочешь? — вместо приветствия спросил он, подавая широкую твердую, как жесть, руку. — Ешь, отдыхай, и с ночи на вахту со мной. Я — Оскар.
Он достал банку тушенки, хлеб, и мы поели, запивая холодным чаем наш ужин. Один за другим спускались в кубрик матросы, на ходу скидывая пахнущие олифой, просоленные робы. Это были здоровые, сильные ребята с обветренными лицами и крепкими руками. Началась качка. Судно накренялось с борта на борт на просторной океанской волне. «Ничего, привыкнешь», — заметил Оскар. Он показал мне койку на втором этаже под иллюминатором. Раздевшись, я лег и вскоре уснул, покачиваясь, словно в люльке. Матросы тоже забрались в свои ящики-койки, и скоро в кубрике наступила тишина, прерываемая лишь скрежетом якорной цепи да глухими ударами волн в борт судна.
Меня разбудил Оскар:
— Начинается шторм. Надевай робу, — пробурчал он, подавая мне жесткую куртку и штаны. — А вот рукавиц нет, — виновато добавил Оскар. — Придется купить в лавочке, хотя этот негодяй Сильман дерет втридорога.
Полусонный, я поднялся за Оскаром на палубу. Качка усилилась. В темноте были видны белые гребки волн, а справа, на горизонте, едва виднелись слабые огоньки берега. К моей радости, я не поддался морской болезни, и вахта прошла спокойно, если не считать, что продрог до костей. На рассвете нас сменила другая пара матросов.
Но едва я забрался в свою люльку и согрелся, как дверца кубрика распахнулась и ворвался боцман.
— Все наверх, черти полосатые! Аврал! — простуженно зарычал он.
Мы моментально сорвались с коек. На палубе гуляли волны. Океан, бурый от гнева, с белыми барашками разъяренных волн, обрушился на старое судно. «Бони Брук» тяжело полз по ухабам водяных гор, то зарываясь до спардека в соленую кипень волны, высоко задрав корму, то оседая на корму под тысячетонным валом, и скрипел всеми переборками, не надеясь вынырнуть. Но проходило мгновение — на нос обрушивалась другая волна, винт беспомощно крутился в воздухе, и пароход останавливался, дрожа, как уставшее животное, чтобы затем вновь окунуться в набегающий вал. Откинув мокрую прядь со лба, Оскар заорал, пересиливая шум бури:
— Пауль, за мной! Держись за шторм-леер!
Я догадался, что шторм-леер — это канат, протянутый вдоль борта. Схватившись за него, побежал за
