Так, основанный на плотских радостях, окреп союз между ними. Союз навеки (считал наивный Мишель).
Когда поздняя весна плавно перешла в лето, Бернадетта переехала к старой Дорифоре. Убогая каморка, где все началось, канула в вечность, как, впрочем, и таверна Рыжей Слонихи, куда Бернадетта больше никогда не заходила.
Молодые люди встречались под открытым небом или под заброшенной кровлей, любовь сплетала их каждый раз по-новому… С тех пор как Мишель узнал про прежнюю жизнь Бернадетты, а она — про его жизнь, что-то более глубокое, чем просто любовное чувство, появилось у них. Ведь оба остались сиротами, хотя каждый осиротел по-своему; они, как взрослые дети, находили друг в друге спасительную поддержку. Эта поддержка делала их сильными, несмотря ни на что. Косматая Дорифора щедро платила Бернадетте; Анатоль и Маргарита тоже все больше проявляли заботы о Мишеле, которому подчас казалось, что они относятся к нему как к сыну. Им пришлось смириться с тем, что в его жизни появилась женщина. Маргарита по-матерински осторожно выспрашивала Мишеля о ней, а художник отпускал на сей счет шутки — фривольные, но вполне добродушные.
Мишель де Нотрдам первенствовал на факультете. Его хвалили друзья, и, даже когда в часы занятий он проводил время не в аудитории, но со своей смуглянкой, ему уже не приходилось выслушивать нравоучений от своих наставников. Вскоре он стал студентом третьего семестра, и, когда наступило нестерпимо жаркое лето 1520 года, готовился получить диплом бакалавра. Но вот в середине августа, как гром среди ясного неба, на Авиньон свалилась страшная беда. Мир шестнадцатилетнего школяра вдруг разлетелся на куски, и с ним разбились вдребезги миры других людей — Маргариты, Анатоля, Бернадетты…
Зима в Пиренеях
На Авиньон и остальные города обрушилась чума. Начавшись в гавани, моровая язва проникла в город, крысиными зубами прогрызая крепостные стены. Еще вечером Авиньон смеялся, плясал и кутил. Сейчас в сером сумраке рассвета из каменных домов вырывались предсмертные хриплые стоны…
Стонали во все стороны колокола. Им вторила тревожная барабанная дробь. На городских стенах палили из мушкетов и пушек. Все выше к небу несся оглушительный грохот, больше напоминавший агонию множества обезумевших зверей. Богатая знать и голь перекатная, — все собирали на перекрестках и площадях то, что еще могло гореть, чтобы гигантские костры очистили воздух от чумной заразы. Треск полыхающих пирамид смешивался с предсмертными хрипами. И все-таки суетными и до смешного жалкими оказывались человеческие усилия в борьбе со смертоносной заразой.
Такой же тщетой были полны проповеди священников, разражавшихся предсказаниями перед полыхающими алтарями — а таких в Авиньоне насчитывались сотни. Молитвы, угрозы, обещания, проклятья, изрыгаемые святыми отцами, обильно низвергались в людские толпы. Люди были стиснуты в один клубок, давили друг друга; в глазах у каждого застыло безумие, которое с каждой минутой все больше завладевало душами. Оказались выброшены дароносицы из святых ковчегов, статуи святых сброшены с пьедесталов; под общий рев толпы растащены были реликвии из склепов. На перекрестках, где пылали костры, и на площадях людские потоки столкнулись друг с другом, сплелись в один клубок, и, как в боевой схватке, люди начали избивать друг друга, зверея от отчаяния. Разбивались носы, крушились ребра, кровь заливала мостовые, в сточных канавах захлебывались грязью жертвы побоища… Рассекая человеческий поток, яростно нахлестывая лошадей, неслись всадники. Сабельные удары, пинки сапогами… Патриций в седле боевого коня. Пена из человеческой пасти. Следом повозка с драгоценным скарбом. Женщины и дети, сваленные в кучу на повозках, как куклы. Следы смерти тянулись от площади Пляс-де-Лорлож до моста Сен-Бенез. Вслед за обезумевшими городскими советниками, ослепнув от дикой ярости, к мосту устремились толпы беженцев. Жители Авиньона, напротив, искали спасения в собственных домах, заколотив досками окна и двери, громоздя вокруг своего жилья баррикады.
Страшный людской круговорот захватил Мишеля де Нотрдама на пути от квартала художников к университету. Он почувствовал, как в сердце что-то трижды разорвалось; он не в силах был мириться с тем, что дорога раздвоилась таким образом, что по одной его тащила толпа обезумевших беженцев, по другой ему хотелось вернуться к Анатолю и Маргарите. И о Бернадетте болело сердце. Повсюду стоял рев дерущихся, хрипы умиравших, железный лязг, во множестве мест бесновались языки пламени, сопровождаемые тревожной дробью барабанов… Он в инстинктивном порыве бросился бежать, как испуганный зверь, и через минуту (или вечность) нутро принялась терзать некая сила, понуждавшая его нарушить союз с Богом. В конечном итоге изможденный Мишель вновь очутился перед приземистым домиком старой Дорифоры.
В сточной канаве переливались всеми цветами радуги отбросы. Торопившийся Мишель поскользнулся, упал, ударившись о каменную стену, снова вскочил, рванул дверь в увидел свою возлюбленную. Она лежала, скорчившись; молодое тело распласталось в зловонной гнойной грязи. Мишеля вырвало. Он закричал и стал задыхаться; он умолял девушку простить его и, не получив ответа, наконец понял, что означает эта желтовато-розовая окоченелость неестественно расширенных глаз. Он понял, что потерял свою любовь навсегда. Его наполнили ужас я отвращение. Из тела, когда-то пронизанного радостью жизни, выползали скользкие черви. Один-единственный беспощадный удар судьбы — и красота обратилась уродством.
На грязной улице Мишель пришел в себя. Его мучил стыд; то был первый такого рода опыт, ему еще ни разу не приходилось накрывать мертвое тело. По крайней мере, это самое малое, что можно было сделать для той женщины. Мучась угрызениями совести, он приказывал себе вернуться, но оказывался не в силах сделать это. Опять его засосал страшный людской омут, и когда наконец Мишель снова вырвался на поверхность, очнулся, то вдруг понял, что стучит в ворота того квартала, где жили художники. В следующий момент ворота со скрипом открылись, и Мишелю показалось, что он видит смерть. На деле это оказался Анатоль, вышедший из полумрака навстречу племяннику. Художник был пьян, он тащил за собой тяжело нагруженного мула, и на них было жалко смотреть. В другой руке Анатоль сжимал топор.
— Прочь с дороги! — заорал он, не узнав племянника, и взмахнул топором. У Мишеля волосы встали дыбом, он отвел руку художника и рявкнул:
— Ты что, совсем спятил?! Это же я!
Но вдруг появилась Маргарита и стала разнимать ополоумевших, дрожавших, мигом вспотевших мужчин. Одного она обхватила руками, другого отстранила. Мишель услышал, как она сказала:
— Это же чудо, что мы снова вместе! Слава Тебе, Господи! А теперь скорее отправляемся отсюда. Прочь из города! Идем на север, в Оранж, в Боллен, если нужно, мы дойдем и до Монтлимара!..
Гнев в глазах ее супруга угас.
— Конечно! — тяжело выдохнул он. — Спасение только там! Айда, парень! Помоги мне с мулом! Нет, лучше, если ты приведешь своего жеребца. И поживей, Мишель!
Но Мишель внезапно застыл на месте как вкопанный, и только резкий крик и тумак Маргариты заставил его прийти в себя.
— Только не на север! — хрипло выкрикнул он не своим голосом. — Крысы…
Что-то еще просилось из памяти наружу, — но тут яростная человеческая масса, несшаяся по улице, прижала его к потемневшим воротам, и Мишелю ничего не оставалось, как вцепиться руками в камень и ждать, когда буйный поток минует его. Когда дым от противочумных костров рассеялся, Мишель обнаружил, что Анатоль со своим мулом и Маргарита исчезли: людская лавина поглотила их и увлекла за собой. Мишель не стал заниматься их поисками. Он нырнул в дом, добрался до своей комнаты, вытащил из-под соломенного матраца кошелек с деньгами, завешанными еще Жоном-лекарем. Затем юноша отправился в конюшню, оседлал камарганца и тронулся в путь без всякой поклажи. Мишель де Нотрдам пробирался через охваченный безумием город на юг, следуя исключительно голосу инстинкта. На окраине Авиньона никто ворота уже не охранял, да и на крепостном валу не видно было ни души. Конь трусил в сторону Тараскона, и Мишель продолжал пришпоривать его, пока не обессилел от езды. Его потянуло ближе к Роне, и едва он спешился, как тотчас же потерял сознание.
Он пришел в себя только на следующее утро. И с удивлением обнаружил, как у него засосало под ложечкой. Неподалеку мирно пасся камарганец. Память мало-помалу возвращалась. Прежде чем он сумел припомнить, что произошло с ним вчера, в глаза бросилось, что жеребец стал взбрыкивать на месте. Тут же он услышал смех, которому вторил другой голос. Мишель вскочил на ноги, всмотрелся в туман, поднимавшийся над рекой, и окончательно пришел в себя, увидев, как из белой пелены вынырнули два всадника. Пошатываясь, он направился им навстречу, прибавил шаг, затем пустился бежать и, подскочив к лошадям, обеими руками схватил их под уздцы. Он узнал всадников. Это были авиньонские студенты Бастиан и Жорж, заканчивавшие последний семестр на факультете. Как и тысячи других жителей, они бежали из города и остановились на ночлег за версту от Мишеля. Они также были рады, что в их полку прибыло.
