— Прелестный уголок, любезный друг.
— Именно здесь я поселюсь, удалившись от дел, после того как стану депутатом, министром, буду осужден на вечную каторгу, а затем помилован, — другими словами, когда моя карьера завершится.
— Черт побери! Как ты спешишь!
— Еще бы, ведь мы идем по стопам господ де Полиньяка, де Монбеля и де Пейроне. Знаешь, в чем преимущество дипломата перед министром? Дипломату достаточно принять новую присягу, как он переходит от службы у старшей ветви Бурбонов к службе у младшей ветви, только и всего.
Между тем нам доложили, что стол уже накрыт.
— Кстати, — сказал Альфред, — чтобы побыть с тобой наедине, друг мой, я никого сегодня не приглашал. Нашим единственным гостем будет мой первый секретарь, отличный малый, который уже стал бы супрефектом, не будь я таким эгоистом. После ужина нам подадут оседланных лошадей, если только ты не предпочитаешь прогулки в экипаже.
— Я предпочитаю ездить верхом.
— Я так и думал. А теперь, за стол!
По-прежнему возбужденный, Альфред, с теми же резкими движениями, все так же вздыхая и смеясь, взял меня за руку и повел в обеденную залу.
Вечер был посвящен прогулке. В девять часов, когда мы вернулись домой, нас уже ждал чай.
После чаепития Альфред проводил меня в библиотеку, насчитывавшую от двух до трех тысяч томов.
— Мне известно, — сказал он, — что ты привык читать перед сном часок-другой. Ты найдешь здесь всего понемногу, от Мальбранша до Виктора Гюго и от Рабле до Бальзака. Я обожаю Бальзака — он, по крайней мере, не оставляет нам никаких иллюзий. Тот, кто будет утверждать, что он льстил своему веку, воспринимает все превратно. Прочти «Бедных родственников» — эта книга только что вышла в свет, она просто приводит в отчаяние. А теперь я оставлю тебя одного. Спокойной ночи!
И Альфред ушел.
Взяв «Жослена» Ламартина, я вернулся в свою спальню.
Я размышлял об одной странности.
Я размышлял о различии, которое может существовать между тем или иным видами печали, сообразно источнику, откуда эта печаль проистекает.
Так моя святая печаль, вызванная безвозвратной утратой, проделала в своем нисходящем движении обычный путь.
Сначала она была острой, кровоточащей и орошенной слезами, а когда этот бурный период миновал, печаль превратилась в глубокую скорбь, сопровождавшуюся вялостью и упадком сил. Затем печаль обернулась задумчивым созерцанием борьбы в природе, далее она вылилась в желание сменить обстановку и, наконец, стала еще неосознанной потребностью в развлечениях — именно на этой стадии я сейчас находился.
Что касается Альфреда, я не знал, была ли теперь его печаль более или менее мучительной, но смех моего друга остался прежним, и, следовательно, он страдал так же, как когда мы с ним встретились в Брюсселе.
У меня было только разбито сердце; у него же поражена душа. Рана Альфреда была отравлена ядом и, возможно, была даже смертельной.
На следующее утро я видел своего приятеля лишь мельком, за завтраком: он спешил в префектуру, чтобы бросить хозяйский взгляд на подготовку к званому ужину. Меня ждали лишь к половине седьмого — до этого я был волен распоряжаться собой.
Я надеялся, что меня избавят от этого приема, но Альфред не хотел слушать никаких возражений. К тому же мне еще не доводилось ужинать в обществе местного начальства, и я довольно быстро поддался на уговоры.
Перед тем как пройти в обеденную залу, Альфред шепнул мне на ухо:
— Я посадил тебя рядом с господином де Шамбле. Это самый умный человек в нашей компании, с ним можно говорить о чем угодно.
Я поблагодарил друга и стал искать карточку, указывавшую мое место за столом.
В самом деле, моим соседом справа оказался г-н де Шамбле, а соседом слева — некто, чье имя я забыл.
Вы помните меню — оно было бесподобно, и мой сосед слева всецело отдался физическому процессу поглощения пищи.
Мой сосед справа воздавал должное каждому блюду в полной мере, но с пониманием дела.
Мы беседовали о путешествиях, промышленности, политике, литературе и охоте. Альфред был прав: с этим человеком можно было говорить обо всем на свете.
Я заметил, что большинство гостей — крупные землевладельцы, находившиеся в оппозиции к правительству.
Во время десерта стали произносить тосты.
После ужина все перешли в гостиную, где было подано кофе. Рядом с гостиной располагалась курительная комната, выходившая в сад префектуры.
Всевозможные сигары — от гаванских до манильских — были разложены в курительной комнате на великолепных фарфоровых блюдах.
Господин де Шамбле не курил. Отсутствие столь распространенной слабости, ставшей привычкой многих, еще больше нас сблизило.
Мы оставили курильщиков, наслаждавшихся тростниковой водкой, абсентом и сушеными фруктами, и отправились прогуляться по липовым аллеям сада.
У г-на де Шамбле был городской дом в Эврё и загородный дом в Берне. Вокруг загородного дома простирались великолепные охотничьи угодья. У господина де Шамбле, вернее, у его жены, благодаря которой он разбогател, был участок земли размером в две тысячи арпанов.
Мой новый знакомый пригласил меня к себе на открытие охотничьего сезона, и я почти согласился приехать.
Пока мы разговаривали, стало темно и гостиные в доме озарились светом. И тут мне показалось, что мой собеседник, чья эрудиция и пленительное остроумие удерживали меня, насколько это было возможно, вдали от других гостей, проявляет некоторое нетерпение.
Наконец, г-н де Шамбле не выдержал.
— Простите, — промолвил он, — по-моему, сейчас начнется игра.
— Вы правы, — ответил я.
— Вы вернетесь в гостиную?
— Только ради вас: я никогда не играю.
— Клянусь честью, вы либо очень счастливы, либо очень несчастны.
— А вы играете? — поинтересовался я.
— Я заядлый игрок!
— Не стану вас задерживать.
Господин де Шамбле вернулся в гостиную, и я последовал за ним. В самом деле, здесь уже были расставлены карточные столы для игры в вист, пикет, экарте и баккара — одним словом, на любой вкус.
В десять часов стали сходиться гости.
Я услышал, как Альфред спрашивает г-на де Шамбле:
— Неужели мы не увидим вашу супругу?
— Вряд ли, — откликнулся тот, — ей нездоровится. Странная улыбка промелькнула на лице Альфреда, когда он произносил в ответ избитую фразу:
— О! Какое несчастье! Вы передадите ей мои сожаления, не так ли? Господин де Шамбле поклонился.
Было видно, что он думает только об игре.
Я отозвал Альфреда в сторону и спросил:
— Почему ты улыбнулся, когда господин де Шамбле сказал, что его жене нездоровится?
