Лем Биб под присягой заявил:
– Я шел по дороге в тот день, второго сентября, вместе с Джимом Леном; это было перед солнечным закатом. Вдруг мы услышали громкий разговор, похожий на ссору, который раздавался недалеко, из-за кустов орешника, росших вдоль изгороди; затем мы услышали, как один человек сказал: «Я уже говорил вам, что убью вас!» И мы тотчас узнали, что это голос обвиняемого. Потом мы увидели, как над орешником поднялась дубина и снова опустилась, сопровождаемая звуком тяжелого удара и болезненными стонами. Тогда мы осторожно приблизились к тому месту и увидели, что Юпитер Дунлап лежал на земле мертвый, а над ним стоял обвиняемый с дубиной в руках. После этого он перетащил труп в кусты и скрыл его там, а мы тихонько выбрались на дорогу и ушли.
Да, это было ужасно. Кровь леденела у слушателей, и пока свидетель говорил, в зале было так тихо, как будто она была совершенно пуста. Когда же он кончил, все перевели дыхание, по всей зале пронеслись вздохи; все смотрели друг на друга, как бы говоря: «Это ужасно! Чудовищно!»
Но тут произошло одно обстоятельство, поразившее меня. Все время, когда первые свидетели показывали, что между обвиняемым и убитым существовала вражда и что первый часто грозил последнему, – все это время Том внимательно следил за их показаниями и не пропускал случая уличить их во лжи. Но теперь, какая перемена! Сначала, когда Лем только что стал давать показания, ни одним словом не упоминая о том, что он говорил с Юпитером и просил у него собаку, Том по-прежнему внимательно слушал, и я видел, что он подвергнет Лема пытке перекрестного допроса; а затем, вероятно, придется и мне с Томом давать показания насчет того, какой разговор происходил между Лемом Бибом и Джимом Леном. Но тут вдруг с Томом произошла такая перемена, что я почувствовал холодную дрожь. Я сразу увидел, что он погрузился в самую мрачную задумчивость и что его мысли витают где-то далеко-далеко. Он не слушал того, что говорил Лем Биб, а когда свидетель закончил, Том все еще находился в той же мрачной задумчивости. Наш адвокат легонько подтолкнул его, и Том вздрогнул и сказал:
– Примитесь сами за перекрестный допрос, если хотите. Не мешайте мне, я должен подумать.
Это поразило меня. Я ничего не мог понять. А Бенни и ее мать, – ах! – они казались такими испуганными, такими встревоженными. Они откинули свои вуали, чтобы как-нибудь поймать взгляд Тома, но это им не удалось, и я тоже не мог привлечь его внимания. Таким образом, наш мямля-адвокат начал перекрестный допрос и, конечно, из этого не вышло никакого толку.
Вызвали Джима Лена, и он повторил показания Лема Биба от начала до конца. Том и этого свидетеля совершенно не слушал, а сидел, все думая и думая о чем-то, и мысли его были далеко. Опять наш адвокат принялся за свидетеля и опять потерпел такую же неудачу. Прокурор казался очень довольным, но лицо судьи выражало негодование. Том, видите ли, был все равно что настоящий адвокат, так как в Аркенсью существовал закон, позволявший преступнику выбирать кого угодно в помощники своему адвокату. Дядя Сайльс выбрал Тома, а теперь Том губил его дело своим равнодушием и рассеянностью, и судья, конечно, был возмущен этим. Наш адвокат-мямля только и придумал, что спросить у Лема и Джима:
– Почему вы не донесли о том, что видели?
– Мы боялись впутаться в эту историю. Кроме того, мы отправились на охоту и отсутствовали целую неделю. Когда мы вернулись и узнали, что отыскивают тело убитого, мы пошли к Брэсу Дунлапу и рассказали ему обо всем.
– Когда это было?
– В субботу вечером, девятого сентября.
Тут судья повысил голос и сказал:
– Господин шериф, арестуйте этих двух свидетелей за соучастие в убийстве.
Прокурор вскочил с места и в волнении сказал:
– Господин судья! Я протестую против этого приказа…
– Извольте сесть на место! – отвечал судья. – Прошу вас относиться с почтением к суду.
Прокурор повиновался. Вызвали Билля Уитерса.
Билль Уитерс под присягой показал:
– В субботу, второго сентября, перед солнечным закатом, я проходил вместе с моим братом Джо мимо поля, принадлежавшего обвиняемому. В это время мы увидели человека, который нес что-то тяжелое на спине, и по думали, что это негр и что он несет мешок с украденным хлебом; присмотревшись, мы разглядели, что это один человек несет на спине другого, и, должно быть, пьяного, потому что руки и ноги его висели неподвижно. По походке мы узнали, что это пастор Сайльс, и подумали, что он, вероятно, подобрал на дороге пьяного Сама Купера и несет домой, так как мы знали, что пастор Сайльс всегда старался исправить Сама и отучить его от пьянства.
Публика содрогнулась, услышав, как спокойно нес бедный дядя Сайльс тело убитого на свое табачное поле, где потом собака вырыла его из земли; на всех лицах выражалось отвращение, и я слышал, как кто-то сказал:
– Только самый хладнокровный злодей может нести таким образом тело убитого человека и зарыть его где попало, как собаку. И это сделал пастор!
Том продолжал думать, ничего не замечая. Опять нашему адвокату пришлось ловить свидетеля на перекрестном допросе, и опять из этого ничего не вышло. Вызвали Джо Уитерса, и он повторил слово в слово показание своего брата Билля. Наконец вызвали Брэса Дунлапа. Он казался очень печальным и чуть не плакал. В зале началось движение, все готовились слушать, женщины шептали: «Бедный! бедный!» – и многие из них вытирали себе глаза.
Брэс Дунлап под присягой показал:
– Я уже давно начал сильно беспокоиться о своем бедном брате, но никогда я не предполагал, что может случиться такое ужасное несчастье, никогда не думал, что чья-нибудь рука поднимется на такое бедное, невинное существо (я готов был побожиться, что Том в эту минуту слегка вздрогнул, но потом опять стал равнодушен), тем более рука пастора – это было бы невозможно, – а потому я и не подозревал ничего. Не будь я так доверчив, мой бедный брат остался бы жив, а не лежал бы там, зарытый в земле, – бедная, невинная душа!
Тут он как будто совсем потерял силы, голос у него прервался, и он замолчал. Кругом слышался жалостливый шепот; женщины плакали, а старый дядя Сайльс громко застонал, бедняга. Наконец Брэс продолжил:
– В субботу, второго сентября, он не вернулся домой ужинать. Я немного встревожился и послал за ним негра на ферму к обвиняемому; негр вернулся назад и сказал, что брата там нет. Я начинал тревожиться все более и более и не находил себе покоя; я лег в постель, но мне не спалось; я встал ночью и вышел из дома. Я дошел до самой фермы обвиняемого и долго ходил кругом, в надежде, что встречу где-нибудь своего бедного брата, нимало не подозревая, что все его тревоги кончились навсегда и он переселился в ту страну, откуда…
Тут голос его опять прервался, и на этот раз почти все женщины заплакали. Вскоре он успокоился и продолжал:
– Надежды мои были тщетны, и, наконец, я ушел домой и попробовал хоть немного уснуть, но не мог. Через день или два все стали тревожиться, припоминали, что обвиняемый грозил брату, и стали поговаривать, что брат мой убит. Принялись разыскивать его тело, осмотрели все окрестности, но ничего не нашли и оставили это дело. Я же думал, что он просто ушел куда-нибудь на время, чтобы отдохнуть от всяких неприятностей и затем снова вернуться домой. Но в субботу вечером, девятого числа, ко мне в дом пришли Лем Биб и Джим Лен и рассказали мне все об этом ужасном убийстве; сердце мое было разбито. Тут я припомнил одно обстоятельство, на которое в то время не обратил внимания, потому что мне еще раньше было известно, что обвиняемый имел привычку ходить во сне и в такие минуты совершенно не сознавал, что делает и где находится. Теперь я скажу вам, какое мне припомнилось обстоятельство. В ту ужасную роковую ночь, когда я бродил вокруг фермы обвиняемого, печальный и встревоженный, я очутился на углу табачного поля и тут услышал шорох, похожий на тот шум, который происходит, когда копают песчаную землю. Я подкрался поближе и, заглянув через виноградные лозы, обвивавшие решетчатую изгородь, увидал обвиняемого, который брал землю лопатой и сыпал ее в большую яму, уже почти наполненную доверху; он стоял ко мне спиной, но луна светила ярко, и я тотчас же узнал его по старому зеленому байковому платью, с белой заплатой между плечами, точно кто-нибудь бросил в него комком снега. Он зарывал в землю человека, которого убил.
Он опустился на свое место, рыдая, и почти все присутствующие вздыхали, плакали и говорили: «О, это ужасно, ужасно! Чудовищно!» Поднялся такой шум и волнение, что невозможно было собраться с мыслями. И среди всей этой суматохи старый дядя Сайльс вскакивает с места белый как полотно и восклицает:
– Это все правда, все, до последнего слова, – я убил его хладнокровно!
Все были поражены этим. Публика вскочила с места, все шумели и волновались, каждый старался пробиться вперед, чтобы лучше разглядеть обвиняемого; судья стучал своим молоточком, а шериф кричал: «К порядку, господа! К порядку!» А старик между тем продолжал стоять, дрожа всем телом; глаза его лихорадочно горели, и, не обрашая внимания на жену и дочь, которые при льнули к нему, умоляя успокоиться, он все твердил, что хочет очистить свою черную душу от греха, что должен сбросить эту страшную тяжесть, которая давит его и которую он не в силах выносить более ни одной минуты! И с неудержимой силой отчаяния он начал свою ужасную исповедь; все слушали его, затаив дыхание, не отводя от него глаз, – и судья, и присяжные, и адвокаты, и пуб лика, а Бенни и тетя Салли так плакали, что сердце у них готово было разорваться. А Том, клянусь Богом, ни разу не взглянул на него! Ни разу – и все продолжал смотреть куда-то вперед; что он там видел, я не знаю.
