но женщина, вскрикнула и обернулась. На руках она держала младенца Мозеса и кормила грудью. Оба глядели друг на друга непонимающим взглядом.
– А, Вы, наверное, гер Мердер? – робко предположила незнакомка, прикрывая грудь.
– Он самый. А вот вас в своем доме я вижу впервые.
– Ох, простите. Ваша жена платит мне за то, чтобы я кормила ребенка. Я хожу уже почти неделю. Но вы обычно в это время на работе и… – Вилл не слушал, он задумался о еще одной статье расходов.
– …к счастью через несколько месяцев мои услуги уже не понадобятся. Я так рада за вас!
– О чем вы?
– Ну как же! Ведь скоро фрау Мердер сможет сама кормить. Кажется, она сказала, что на третьем месяце – слова женщины, словно обухом топора ударили Вилла по голове.
– Она сейчас как раз на консультации у врача. А потом собиралась пойти в церковь. Она считает эту беременность благословлением за то, что приютила подброшенного ребенка.
Вилланд покинул дом, не желая сейчас встречаться с женой. Оставаться безработным после такой новости было просто непозволительно. На карте стояло слишком многое, и в его уме схватилась в смертельно схватке идеология и семья. Устроиться к спекулянту еврею? Или остаться верным своим взглядам, обрекая семью на жалкое существование в нищете? Каждый сюжет, был ужасен, и невозможно было сейчас решить какое зло меньшее. «Будь неладен миг выбора!» – подумал он.
Вилл брел по улице, опустив взгляд на дорогу. Брусчатка, местами разбитая и раскаленная жарким летним солнцем плыла перед глазами уносясь прочь под ногами идущего. Остановившись, он поднял голову и увидел тот самый антикварный магазин и ломбард. Ноги сами привели его сюда. Глубоко вздохнув, он неуверенным шагом направился к дверям. Казалось, выбор сделан.
Вилланд отвернулся, когда из магазина вылетел стул, звонко разбив витрину. Тысячи осколков усеяли тротуар и заблестели в лучах солнца. В помещении раздавались крики и шум погрома. Вилл замер.
– Мы же предупреждали тебя! Заказ должен быть выполнен! – донесся грозный голос из магазина. Несколько осколков еще державшиеся в раме выпали.
Владелец мощного голоса вышел из магазина, что-то прокричав напоследок. Вилл, с удивлением узнал в нем своего товарища по партии Генриха. За ним, держа в руках тот самый антикварный мушкет вышел Отто и два других штурмовика. Один из них нес банку с краской и кисть. На второй, целой витрине справа от входа он нарисовал шестиконечную звезду и каллиграфическим почерком вывел слово – Jude.
– Я христианин! – раздался из магазина дрожащий голос.
– Христоубийца! – гневно возопил Отто.
– Жид! – выкрикнул Вилл, вслед за товарищами. Они обернулись.
– Вилл! Черт возьми, Вилл! – радостно воскликнул Генрих, – Смотри-ка, подстреленный, а уже бегает! – рассмеялся он. – Ничего не говори! Сразу хочу за всех извиниться, что не были у тебя в больнице. Тут много чего произошло! И кстати, ты ведь, наверное, не знаешь: нас всех приняли в регулярные ряды СА после той стычки с коммунистами. За заслуги! – На этой фразе сердце Вилла замерло. В глазах мутными пятнами проступали сцены тех дней: Мартин умирающий на его руках, стрелок в красном шарфе и взгляд Йохана в больнице. И вновь застучал в груди мотор, лишь когда Генрих сказал:
– Жалование хорошее платят! Бросай ты свой завод, за нами будущее! – сказал он. Печали Вилла вмиг улетучились. Проблема, кажется, решилась сама собой. И он пошел с ними.
9.
Огромный трансатлантический лайнер оставляя за собой черные струи дыма, вошел в бухту. Долгое путешествие подходило к концу и семейство Циммерманов облегченно вздохнуло. Они еще не сошли на берег, а уже бурно обсуждали планы на американскую жизнь. Амрам мечтал вновь открыть ателье, Мария что-то советовала, а маленькая Сара бегала по кораблю и дивилась проступающим на горизонте небоскребам, да статуе женщины с факелом. Девочке она казалось очень забавной, и всё думала, зачем ей рога.
Судно пришвартовалось, и по узкому мостику, люди, толпясь растеклись по площадке. Изнуряющая процедура регистрации заняла несколько часов. Казалось, целая волна иммигрантов накрыла кипящий жизнью Нью-Йорк, но эти сотни людей были всего лишь каплей в бушующем океане.
После экскурсии по центру, у Циммерманов болели шеи. Всю прогулку они задирали головы, дивясь огромным зданиям, уходящим в небеса. Мария что-то возмущенно бормотала про Вавилонскую башню, а Сара мечтала, как однажды поднимется на самый последний этаж, самого высокого здания и оттуда окинет взглядом земной круг и, может, увидит дом в Мюнхене и маленького брата.
Друг Амрама, Ноа, проводил семью на съемную квартиру. К счастью, она располагалась в немецком квартале, и проблем с языком возникнуть не должно было. Однако, им всё же рекомендовали выучить английский. В тот же день, Амрам телеграфировал в Германию свой адрес и банковские реквизиты Ицхаку, чтобы он перечислил остатки денег за квартиру. Электрический сигнал за короткое мгновение пробежал по толстому, бронированному кабелю на дне Атлантики и достиг Европы, а затем и Мюнхена. Обывателю казалось странно, что доставка телеграммы от местной почты, до получателя была в разы дольше, чем передать за тысячи километров пучок электричества. Но Амрам мало что понимал в современных средствах связи и ожидал скорейшего перечисления денег и пару строк о том, как там, на Родине.
Спустя дни, недели, ни ответа, ни тем более банковского перевода Циммерманы не получили. Амрам во второй и в третий раз отправлял телеграммы, стараясь уместить в коротких сообщениях своё недовольство. В какой-то момент, он решил, что Ицхак его просто обманул и никакие деньги уже не вышлет. Он припомнил сразу все его незначительные недостатки. Создал образ из обрывков исключительно плохих воспоминаний. Не проходило и дня, чтобы Амрам не представил себе, как Ицхак в его квартире с его деньгами посмеивается сидя в его кресле. Он и представить не мог, что ненавистный друг, с разбитым лицом, убирает погром в пустующей лавке, а почтальон антисемит рвет телеграммы, как только видит на витрине получателя нарисованную синей краской шестиконечную звезду и слово – Jude.
Марию меньше заботила ситуация с деньгами. Куда больше она переживала за Мозеса. Ночами ей снился малыш, иногда веселый и бодрый, но чаще именно такой, каким она его запомнила: больной и слабый. Порой ей казалось, что он уже мертв, или новая семья не приняла его и отдала в детский дом. Она корила себя, что не сказала Селме о ребенке лично. И теперь, пожинала плоды своей трусости – тревогу и страх неизвестности. Но всё же она хотела сохранить тайну происхождения ребенка от самих же приемных родителей, дабы защитить. А
