были заправлять купцы, а не аристократы.
– Наверное, купцы и заправляли. Но ведь могло случиться
так, что царь, все больше проникаясь сознанием
значительности своей особы и все более опираясь на военную
силу, со временем перестал с ними, купцами, считаться.
Вспомните Древний Рим: императорская власть покончила с
республиканским строем...
– Ясно. Сейчас вы расскажете, как Калигула въехал в
сенат верхом на лошади. Но не забывайте, что императорский
Рим – более поздняя эпоха, эпоха разложения
рабовладельческого общества.
– Правильно. Но обратили ли вы внимание, читатель, что
у нас царь Аргантоний разговаривает с придворными не на
тартесском, то есть не на иберийском, а на каком-то другом
языке?
– Да, это подметил Горгий.
– Ну так вот. Существует мнение, что правители Тартесса
были пришлыми элементами, чуждыми коренному иберийскому
населению. Мифологическая традиция называет тартесских
царей сынами Океана.
– Вы хотите сказать, они были выходцами из Атлантиды?
– Во всяком случае, в этом нет ничего невероятного.
Давайте поверим в существование Атлантиды, и тогда следует
признать, что ее царства находились на сравнительно
высокой ступени развития – это тоже мифологическая
традиция. Быть может, атланты как раз и находились на
ступени разложения рабовладельческого общества. И вот,
когда погибло последнее из этих царств, уцелевшие от
катастрофы сыны Океана...
– Принесли в Тартесс свои порядки?
– Может быть. Существует много легенд о пришлых
учителях древних народов. Но учителя могли быть разные, а
Тартесс весь окутан туманом легенд.
6. СУД НАД ПОЭТОМ НИРУЛОМ
Людской поток вливался в каменную палату судилища. Шли бородачи ремесленники, юркие базарные торговцы, хриплоголосые матросы с тартесских кораблей. Шмыгали в толпе бродяги-оборванцы вороватого вида, прислушивались к разговорам, на них посматривали подозрительно; кого-то невзначай стукнули здоровенным кулаком по голове, он завопил во всю глотку.
Просторное судилище быстро наполнялось. Простой люд теснился в отведенной для него части палаты за нешироким бассейном. Стояли плотно, бок к боку, вытягивали шеи, пытаясь разглядеть жреца Укруфа, судью, доверенного человека самого Павлидия. Про Укруфа в Тартессе говорили, что он помнит наизусть все шесть тысяч законов, не пьет вина и никогда но имел женщины.
Тощий, с ввалившимися щеками, с головы до ног в черном, сидел он в высоком кресле. Не было на Укруфе украшений, и даже сандалии его из потрескавшейся кожи не имели серебряных пряжек, точно это были сандалии не высокорожденного, а какого-нибудь полунищего цаплелова.
Над ним на возвышении пестрела яркими одеждами, посверкивала серебром знать. В первом ряду сидел Сапроний – голова надменно вздернута, руки уперты в жирные бока.
Укруф словно очнулся от дремоты – слабо махнул рукой. Тотчас трое стражников ввели из особых дверей в палату молодого человека. У него было бледное, заостренное книзу лицо, беспокойно бегающие глаза, копна жестких светлых волос. Стражники подтолкнули его, и он стал перед креслом Укруфа, выпростал руки из нарядного сине-белого гиматия, крепко провел ладонями по вискам, будто хотел вдавить их в лоб.
У жреца Укруфа голос был по-женски высок.
– Бог богов Нетон да поможет мне совершить правосудие, – произнес он нараспев вступительный стих. – Кто посягнет на величье Тартесса, иль усомнится в Сущности Сути, иль по-иному ущерб причинит государству, – будет сурово и скоро наказан согласно закону, все же именье злодея отпишут в казну, в Накопленье. – Он перевел дыхание и пропел на самой высокой ноте: – Суть же основ, как изрек Ослепительный, царь Аргантоний, да пребудет вечно...
– ...В голубом серебре! – грянул нестройный хор.
И начался суд.
– Как твое имя? – вопросил Укруф.
– Я Нирул... сын медника Нистрака и жены его Криулы, – ответил подсудимый, пальцы его дрожали и бегали по складкам гиматия.
– Ты светловолос, – бесстрастно продолжал Укруф, – и в обличье твоем есть инородное. Достаточно ли чиста твоя кровь?
– Я тартессит! – поспешно выкрикнул Нирул.
Укруф покачал головой.
– Меня ты не проведешь. Пришла ли сюда твоя мать?
– Да... – раздался испуганный голос. Из толпы горожан выступила вперед, к краю бассейна, пожилая сутулая женщина в стареньком пеплосе. – Я здесь, блиста... фу... светящий...
– Сверкающий, – терпеливо поправил Укруф. – Скажи, Криула, кто были твои отец и мать по крови?
– По крови?.. Да откуда ж я знаю, сияю... фу... сверкающийся... Отец возчиком был при руднике. Возил слитки... Приедет, бывало, в город, весь в пыли, возьмет меня двумя пальцами за нос и говорит...
– Помолчи, женщина. – Судья перевел холодный взгляд на Нирула. – Как известно, – продолжал он, – я хорошо разбираюсь в таких вещах, как чистота крови. Я по сомневаюсь, что у тебя в роду был цильбицен или, напротив, цильбиценка.
– Да нет же, сверкающий Укруф, – нервно возразил Нирул. – Я чистокровный тартессит, уверяю тебя...
Тут из толпы раздался громыхающий бас:
– Эх, лучше уж не обманывать! Уж лучше все как есть... Мать у меня, точно ты сказал, сверкающий, цильбиценка была. Отец в стражниках служил на западной границе, а там эти кочевали, цильбицены, ну он, значит, и спутался с одной...
Укруф подслеповато смотрел на говорившего – коренастого ремесленника с рыжеватым клином бороды.
Я не разрешал тебе говорить, – сказал он строго, – но раз уж ты начал, то продолжай. Ты отец Нирула?
– Да, Нистрак я, медник... Я к чему это? Не годится, думаю, сверкающего обманывать, уж лучше, думаю, все как есть...
– Но ты никогда не говорил мне об этом, отец! – вскричал Нирул.
– Не говорил, точно... Чего уж тут хорошего – с цильбиценами кровь мешать, я законы знаю... Но раз такое дело, не годится, думаю, обманывать высокородных. Я никогда не сомневался, и про эту... Сущность... все как есть знаю. Я наш!
– Похвально, – сказал Укруф. – Похвально, Нистрак. Чистосердечное признание отчасти искупает тяжкий изъян твоего происхождения. Можешь вернуться на место. – Он снова обратился к Нирулу, и тот перевел растерянный взгляд с отца на судью. – Доказано, Нирул, что ты не совсем чист по крови. Пойдем дальше. Ты сам признал, что ты сын медника. Почему ты не стал работать в отцовской мастерской?
– Я... я сызмальства писал стихи. А это занятие ничем не хуже иных...
– Рассуждаешь, – неодобрительно заметил Укруф. – Стихотворство не всем дозволено. Где ты выучился стихотворству?
В глазах Нирула зажглись гордые огоньки.
– До сих пор я полагал, что стихотворство – дар богов и не нуждается в дозволении. Я не могу не писать стихов – так же, как не могу не дышать. Мои стихи заметил сам сверкающий Сапроний, и он напутствовал меня...
– Ты ввел меня в заблуждение! – звучным голосом объявил Сапроний, привстав с сиденья и упершись руками в барьер. – Да если б я знал, что в твоих жилах течет презренная цильбиценская кровь, я бы велел рабам отлупить тебя бычьими плетьми, а стихи твои выбросил бы в яму для отбросов!
Нирул сник. Он опустил светловолосую голову, зябко повел плечами.
– Говорил я ему, – прогромыхал Нистрак, – говорил: брось писанину, не нашего ума это дело... Старшие его братья работают со мной но медному ремеслу, не суются куда не надо... А этот... Вон, разоделся. Одежду ему пеструю подавай и сладкую еду... Умничает все...
– Тебе не следует говорить без дозволения, – сказал Укруф, – но объясняешь ты правильно. Что станется с Тартессом, если все сыновья медников, пренебрегая своим ремеслом, начнут строчить стихи? Кто, я спрашиваю, станет к горнам? Уж не блистательные ли?
