отец актер Академического театра драмы имени Пушкина. Верой и правдой он служил этой сцене с 1942 года. Конечно, столько лет работать в одном театре — подвиг. Но и уйти — подвиг не меньший. Он ушел решительно и быстро, словно прыгнул с моста в «Смерти коммивояжера». Его перестала устраивать партийно-советская образцово-показательная драматургия 60–70 годов. Играть в таких спектаклях он не желал и даже сочинял злые и местами неприличные частушки — доставалось и главному режиссеру, и директору театра, и актерам. «Артисту мало одной только сцены» — любил повторять отец, и это была правда. Он стал больше сниматься в кино, много ездил по стране, заботился о своих коллегах-актерах, которые выбрали его председателем Ленинградского отделения Всероссийского Театрального Общества.
Отец не хотел, чтобы я пошел по его стопам, и сейчас я хорошо понимаю его. Он не видел во мне актерского таланта, хорошо зная, как горек хлеб артиста, какие на этом пути встречаются трудности и разочарования: зависть коллег, предательство, сплетни и клевета, самодурство режиссеров, безденежье, творческие неудачи… Да я и сам не собирался связывать свою жизнь с театром. В детстве и отрочестве я мечтал стать космонавтом, как и многие мальчишки в нашей стране. И это желание не было умозрительным, оно было очень серьезным и конкретным. Я поступил в клуб юных космонавтов, который базировался в Военно-медицинской Академии, и провел там два года. Участвовал в разных медицинских и психологических экспериментах, изучал историю космонавтики, занимался спортом. Я закончил школу в 1963 году, и вопроса «кем быть» передо мной, естественно, не стояло. Я стану космонавтом!
Дорогу в космос мне преградила медкомиссия. С таким слабым зрением, как у меня, в космонавты не записывали. Меня признали негодным к полетам и предложили поступить в Военно-медицинскую Академию на факультет подготовки авиационных и космических врачей. Конечно, это было не то, о чем я мечтал, но все же очень близко. Отец был рад, что я поступил в военное училище, и когда я пришел в университетский театр, не одобрил моего поступка. Честно говоря, он поверил в мои способности только спустя годы, услышав по радио спектакль «Суворов». Но — от судьбы не уйдешь. Я старательно овладевал наукой и одновременно играл в студенческом театре ЛГУ. За шесть лет я сыграл роли в спектаклях «Страх и отчаяние в третьей империи» Б. Брехта, «Осенняя скука» Н. Некрасова, «Жорж Данден» Ж. Б. Мольера, «Женитьба» Н. Гоголя, «Конь в сенате» Л. Андреева, «Свои собаки грызутся, чужая не приставай» А. Островского.
После Военно-Медицинской Академии я покинул Ленинград — меня отправили на службу в одну из воинских частей, правда, через некоторое время я вернулся на кафедру космической медицины и закончил курсы психофизиологии. И все же я пожертвовал карьерой врача ради актерского дела — любимого, мучительного и непредсказуемого. Вероятно, сказались и гены, и обстоятельства, и призвание. В 1973 году мне удалось демобилизоваться из армии, и я тут же поступил в театральный институт на факультет драматического искусства (курс И. Горбачева). Еще студентом я начал сниматься в кино — сыграл главную роль в фильме Ильи Турина «Еще можно успеть…». Картина получилась слабенькая, но мне всегда нравилось ее название, оно как-то перекликалось с моей собственной судьбой… Георгий Александрович Товстоногов пригласил меня в театр, когда мне уже исполнилось тридцать лет, и с тех пор я уже не представляю своей жизни без Большого Драматического Театра.
Андрей Толубеев рассказывал мне свою театральную историю спокойно, без надрыва, с юмором. Да, он был звездой, но никаких звездных привычек, царственных жестов, скандальных капризов у него не было и в помине — я это сразу увидел и понял. Он был человеком спокойным, рассудительным и смешливым — фирменный стиль типичного питерского интеллигента. Именно такими актерами-интеллектуалами и была населена товстоноговская «империя»…
Меня потрясла его роль в спектакле по пьесе Э. Радзинского «Театр времен Нерона и Сенеки». Это было в далеком 1986 году. Вот в красноватых отблесках огня сидит император Нерон — величественный, спокойный, словно он не в Риме начала новой эры, где царят междоусобицы, кровавая борьба за власть, а в спокойной древней Элладе с ее гармонией и умиротворенностью. Но вскоре зритель понимает, что это спокойствие — иллюзия, игра, актерство. Империя Нерона — один сплошной театр, жизнь в ней — обман, люди, ее населяющие — палачи и их жертвы… Эта роль стала не только определенной вехой в творческой жизни Андрея, она стала театральной легендой. Нерону-Толубееву удалось быть одновременно обаятельным и безмерно отталкивающим, мужественным и жалким, умным и мелкотщеславным, холодным убийцей и искренним страдальцем, все видящим и чувствующим. Ему удалось сыграть сложный, неоднозначный образ, комедию фигляра на троне и трагедию незаурядного человека, которому с детства внушали, что любовь — продажна, а ложь — основополагающий закон бытия.
Он играл Бальзаминова — совершенно по-новому, непривычный для зрителя образ жалкого человечка, но все-таки — человека! — который заслуживает понимания и хотя бы жалости… Бальзаминов каждый день прихорашивается перед зеркалом, пощипывает брови, гримасничает, дурачится, но в его глазах явно проглядывает отчаяние. Он раздраженно кричит: «Сколько раз я просил, покажите, как правильно в любви объясниться!». Он тоскует по жизни, которой не знает, потому что ее нет ни в соседней усадьбе, ни во всей округе, ни во всей уездной России…
Спектакль «Маскарад» в постановке Темура Чхеидзе Андрей считал подарком судьбы. Лермонтовский Арбенин — одна из самых трудных ролей в репертуаре русского драматического театра, она требует очень много сил и душевных переживаний. Толубеев играл его сильно, темпераментно, но без пафоса и декламации. Он словно бы и не стихи читал, а прозу, произносил фразы так, как будто это свободная речь, однако поэзия от этого совсем не страдала. Он необычно и изящно сыграл финальное сумасшествие своего героя — ходил со свечой вокруг гроба Нины, тяжело и нелепо переставляя ноги. Это была уже не гордая и сильная личность, а только жалкая оболочка — вот она, расплата за сильные человеческие страсти!
А каким был его Вурм в «Коварстве и Любви»! Он сыграл его так, что на второй план отошел и главный герой пьесы, юный Фердинанд — он казался зрителям просто мальчишкой, который видел только свои идеалы. В трактовке Толубеева Вурм перестал считаться односложным персонажем, он приобрел глубину и убедительность живого человека. Это под силу только подлинным мастерам сцены — я ничуть не преувеличиваю. Я не говорил Андрею при жизни таких слов, опасаясь, что меня
