Габиба не могла отвечать; за бредом последовал обморок. Ручей протекал в нескольких шагах. Мехмет поднес к нему молодую женщину, смочил ей лицо, виски, и влил ей в рот несколько капель. Его старания увенчались успехом, и Габиба вскоре открыла глаза.
— Солдаты, бездна, веревка, — прошептала она, собирая свои мысли.
— Солдаты вон тамь, на горе, и в целый день не доберутся сюда. Бездна для нас уже не существует, мы добрались до ее дна, и веревка уж нам отслужила. Теперь, моя милая, отдохни немного, пока я все устрою, как следует.
— Куда ты? Что ты хочешь делать, — закричала испуганная Габиба, хватаясь за его платье.
— Милая Габиба, я не могу оставить эти веревки привешенными таким образом. Это значило бы открыть тайну, полезную для многих.
И предупреждая другой вопрос Габибы, он прибавил: «Не бойся, я с детства много раз подымался и спускался по этой веревке даже иногда без всякой нужды. Отдохни здесь, я тотчас вернусь».
Покуда он удалялся, Габиба не могла удержаться от минутного неудовольствия, даже гнева. «К чему мои просьбы, если он никогда не слушается? Могло ли мое влияние остановить его хоть раз в его безумных предприятиях? Ни разу. Да! Турки смотрят на женщин, как на игрушек, с которыми нужно обходиться бережливо, а пускаться с ними в разговоры считают излишним. Мехмет такой же турок, как и другие. Я должна присутствовать при его сумасбродных выходках, и не могу даже сделать ему замечания! Боже! Как я унижена, как низко я упала!»
И как бы желая измерить всю глубину своего падения, она подняла глаза и увидела Мехмета, висящего на своей веревке, колеблемого ветром, кружащегося на воздухе как перышко. Весь ее гнев мгновенно исчез, и она осталась неподвижной, еще более испуганной, чем когда сама спускалась по этой веревке. Действительно, хотя и ужасно совершать такие подвиги, но несравненно ужаснее при них присутствовать, не участвуя в них. Мы гораздо отчетливее сознаем опасность, когда не сами ей подвергаемся, и несравненно легче делить ее с любимым человеком, чем видеть, как он подвергается ей один. Итак, Габиба видела, как Мехмет карабкался по узлам веревки, и хотя он ей казался не более мухи, она поняла, что он отцепляет веревку и укладывает ее назад в пещеру.
Впрочем, надобно сказать, что она ни минуты не сомневалась в его возврате, и она не ошибалась. Другие веревки, прицепленные Мехметом к скале, оставались на своих местах. По ним-то он спустился, в то же время отцепляя длинным шестом одну после другой, и бросал их вниз. После нескольких минут, показавшихся Габибе столетиями, Мехмет коснулся земли, и подбежать к ней.
Отдохнув немного, Мехмет опять взял на руки Габибу и объявил, что пора в путь. Напрасно она уверяла, что силы ее возвратились, и что ей полезно пройтись пешком. Ее просьбы еще раз не смогли ничего против нестерпимого восточного упрямства. Мехмет, несмотря на все ее представления, не дал ей ступить ни шагу, чтобы она не утомилась; не правда ли, непростительная грубость? Ночь была близко, когда они подходили к гостеприимному жилищу, к которому направили путь. На пригорке стояла деревушка: несколько хижин лепилось по южному его склону; в самой глубине оврага, отделявшего пригорок от более высоких холмов, находилось довольно просторное жилище. Оно состояло из двух строений. Самое обширное, гарем, заключало в себе спальни и собственно жилые комнаты. Другое строение, отделенное от первого маленьким садом, состояло из конюшни и двух комнат. Одна из них была приемная хозяина. В другой, выходящей на улицу, помещались слуги и гости низшего разряда.
VI
Оставив Габибу в некотором расстоянии от деревушки, Мехмет смело отправился по окраине оврага, и пользуясь возраставшей темнотой, незамеченный, достиг описанного нами строения, быстро прошел сени, и без доклада вступил в комнату, где хозяин дома предавался сладостному кейфу: это был старик лет восьмидесяти, еще бодрый и красивый. Его высокий стан был еще строен и прям, хотя плечи начинали сгибаться вперед. Его длинная борода была бела, как снег. Лета не исказили правильных очертаний его лица, даже пощадили на нем здоровый румянец. Его ясные, голубые глаза сохранили весь свой блеск. Носил он огромною белую чалму, какие любят носить турки старого закона, которые хранят еще почтенье ко всемилостивейшему снурку, к пытке и к янычарам; на старике был красный кафтан с предлинными полами.
Гассан-ага — таковы были имя и титул старика — имел вид самый величавый и самый патриархальный, хотя его дети, босоногие и оборванные, шалили по дорогам или пасли свиней и овец. В то время он жил с семнадцатой женой: что ж? это еще не очень большое число, если взять в расчет кратковременность женской красоты на Востоке, и приличия, ради которых Гассан[1], в своем положений и с своим состоянием, не мог держать менее трех жен в одно время. Чтобы объяснить такую удивительную воздержность, я принуждена прибавить, что у Гассана было множество невольниц, и в том числе прехорошенькие. Что касается до детей, то старый ага очень наивно признавался, что ему неизвестно наверное, сколько их счетом и где многие из них обретаются. Если кому-нибудь из отсутствующих сыновей случалось посетить почтенного родителя, то его принимали почти не лучше чужого, впрочем не требуя от него положительных доказательств его происхождения. Каждому кто выдавал себя за сына Гассан-аги, верили на слово, и действительно, что могло быть вероятнее? К тому же от этого родства получалось так мало выгод, что, конечно, никому и не приходило в голову солгать, чтобы их добиться. Гассан-ага имел привычку спрашивать у почтительного сынка, переночевавшего разок-другой под его кровом, куда он намерен идти? и таким решительным тоном, что до сих пор ни разу не был поставлен в печальную необходимость повторить этот вопрос.
Несмотря на разбросанность своего многочисленного семейства, Гассан не был лишен наслаждений семейной жизни; он расставался с детьми не прежде, как когда бросал их матерей, и поэтому всегда был окружен детьми своих присутствующих жен. В то время, о котором мы рассказываем, около дюжины этих более или менее невинных созданий утешали его своими ласками. Старший из них, юноша лет девятнадцати, коренастый, косой, смуглый и безобразный, представлял резкую противоположность с своим величественным и благообразным отцом, что не мешало всем друзьям и знакомым кричать об их удивительном сходстве между собою. За ним следовало одиннадцать существ всех возможных возрастов, начиная от пятнадцатилетнего и кончая шестимесячным, проживавших в доме родительском в ожидании неизбежного изгнания.
Гассан сидел на почетном месте, т. е. на краю дивана, по-видимому слушая разговоры некоторых соседей, расположившихся в другом конце комнаты, когда Мехмет быстро подошел к старику, наклонился к его уху и сказал шепотом: «Гассан, мне нужно переговорить с тобою наедине, и сейчас же».
Я не ручаюсь, чтобы старик тотчас узнал своего гостя, но он так привык к таинственным и притом очень выгодным сношениям с людьми, хранящими самое безусловное инкогнито, что ничуть не удивившись, удалил знаком руки всех бывших в комнате.
Когда все вышли, Мехмет пригласил Гассана запереть дверь, что тот немедленно и исполнил, как человек, привыкший к подобным свиданиям. Потом он внимательно вгляделся в Мехмета и сказал:
— Ваша светлость поступает неосторожно. Вы конечно знаете, что вас ищут по всем окрестностям, что недалеко отсюда стоит войско…
— Знаю, знаю, — перебил его Мехмет с нетерпением: — но необходимость на все заставит решиться, и часто смелые поступки не так опасны, как кажется. Я все-таки могу рассчитывать на твое содействие?..
— Разумеется. Что будет вам угодно потребовать от меня?
— Гостеприимства, — отвечал Мехмет, — для меня и для больной жены, которой нужна скорая помощь.
— Где она? — лаконически спросил старик.
— В двух шагах отсюда. Можно за ней сходить и привести ее в твой гарем?
Гассан призадумался.
— Ночь близка, — сказал он; — отправьтесь к ней и останьтесь там, пока совсем не стемнеет. Тогда вы придете к калитке, которая выходит в поле: я сам буду там и введу вас.
— У тебя нет чужих в доме, нет новых жен?
Это был вопрос затруднительный для старого Гассана. Он беспрестанно покупал новых невольниц, и забывал, с каких пор они принадлежат ему, и сколько их на лицо. Он помолчал с минуту, стараясь припомнить свои последние приобретения. Наконец решился уверить Мехмета, что ему бояться нечего, что он встретит в доме только знакомые лица.
— Хорошо, сказал Мехмет, — через час я приведу к тебе жену. Пусть кто-нибудь из твоих людей готовится съездить в город за лекарем. Прощай, и да хранит тебя Аллах!
Сказавши это, Мехмет открыл нечто вроде шкафа, что собственно было дверью потаенной коморки, куда наш патриарх прятал разные запрещенные товары, невольников, женщин, краденые вещи и т. д. Из этого чулана был ход через двор, в поле. Совершая свое отступление, Мехмет увидел человека, бродившего около стен дома, и как бы пытавшегося подслушать, что делается внутри. Мехмет имел превосходное зрение, необходимое человеку, ведущему жизнь, исполненную приключений, и всегда окруженному шпионами; он успел рассмотреть черты этого подозрительного лица, не показавши своих или, по крайней мере, так думая. Но он успокоился, узнав одного из сыновей хозяина дома, молодого человека, которого считал еще невинным ребенком, по той лишь причине, что лет семнадцать кряду считал его таковым.
