– Не рассердится, он добрый, – возразила Настя, подала мне руку и вопросительно посмотрела в глаза. – Правда, ты добрый?
– Правда, – ответил я. И мы, держась за руки, вышли на улицу.
В Петербурге, городе соборов и церквей[24], я привык почти ежедневно посещать церковные службы. Поэтому и в Мологе первым делом решил пойти в храм, помолиться, чтобы все мои дела устроились так, как угодно будет Богу.
В двух кварталах от дома Елизаветы Федоровны находился Воскресенский собор, напомнивший по внешнему сходству Корсунскую церковь в Угличе. Разве что колокольня чуть выше и более утонченная. Мы с Настей вошли внутрь собора. Литургия закончилась, читали часы, псалом пятьдесят четвертый: «кто дал бы мне крылья, как у голубя? я улетел бы и успокоился бы; далеко удалился бы я, и оставался бы в пустыне; поспешил бы укрыться от вихря, от бури».
Настя обошла со мной четыре придела (пророка Илии, Николая Чудотворца, Успения Божией Матери, святых Афанасия и Кирилла), мы поставили свечи у икон. В главном приделе, Воскресения Христова, я помолился у образа Спасителя, она тоже что-то пошептала. Когда мы вышли из собора, она некоторое время сосредоточенно молчала, размышляя о чем-то своем, и только когда мы подходили к Торговой площади, задала свой главный, мучивший ее еще в соборе, вопрос:
– А ты правда веришь в Бога или притворяешься?
– Почему ты так спрашиваешь? – удивился я.
– Мой папа говорит, Бога придумали попы и эксплиататры. А мама говорит, что Он есть.
– Конечно, есть! Обернись на эти мощные дубы сбоку от храма, посмотри, как ярко светит солнце. Кто создал весь этот прекрасный мир?
– Папа говорит, все само придумалось.
– И эта башня сама собой придумалась? – я поднял руку вверх, показывая на каланчу, рядом с которой мы остановились.
– Каланчу придумал Достоевский[25].
– Достоевский романы придумывал, а не каланчи, – поучительно поправил я Настю.
Она топнула ножкой:
– А папа говорит, каланчу придумал Достоевский.
– Ну, ладно, ладно, – поспешил я согласиться. – С твоим папой я спорить не буду. Возможно, насчет Достоевского он и прав, но нет ни одного человека, который хоть однажды не слышал бы в своем сердце голос Христа. И папа твой слышал, иначе бы его сердце не болело о страданиях «эксплуатируемого народа». Наверно, в его голове много шума. Вероятно, он видел много несправедливостей, обмана и поэтому перестал замечать прекрасное, перестал слушать голос Христа. Это случается со многими очень умными людьми. Он часто у тебя улыбается, смеётся?
– Он очень занят. Ему некогда смеяться, – с грустью посетовала Настя и, секунду помолчав, вдруг с надеждой в голосе спросила: – Ты ему карамельку из бороды достанешь?
– Ну, ради тебя, если он очень захочет, конечно, достану!
– Ради меня! – обрадованно закричала Настя.
Мы рассмеялись, взялись за руки. Я попросил ее показать мне почту. На почте телеграфировал Александру Егоровичу Крилову, что остановился в Мологе, в доме Николая Антоновича Бродова в Воскресенском переулке. Потом Настя повела меня в сквер к Манежу[26], потому что там «очень красиво, зацвела черемуха и есть где поиграть». Затем мы просто ходили по улицам города, она показывала дома, в которых живут ее друзья, гимназию, в которой будет учиться. Снова вернулись на Торговую площадь и около Богоявленского собора спустились вниз к Волге, посмотреть на их с мамой огород, на другой берег реки и на пароходы.
Лешинька
Вволю нагулявшись, насмотревшись и изрядно проголодавшись, мы уже собирались возвращаться домой, как вдруг невесть откуда перед нами возник паренек с перемазанными дегтем руками и лицом, в теплом ватнике и валенках – это в мае-то, когда все цветет, когда солнышко старух с печей на крылечки выгоняет! Упав спиной на землю, он принялся громко хохотать, дергая при этом руками и ногами. Я поспешил протянуть ему руку, чтобы поднять с земли, но он отверг ее, тут же пружинкой вскочил на ноги и шустро побежал по дороге вверх к собору.
– Кто это? – спросил я у Насти.
– Это Лешинька[27]. Хорошо бы дать ему копеечку, он ее передаст тому, кому она очень-очень нужна. Так все говорят.
– Как же дать, когда он убежал?
– Ну, потом как-нибудь.
Мы поднялись к стенам собора, и перед нами, спрыгнув с нависшей над дорогой толстой дубовой ветви, снова возник юродивый[28] Лешинька.
– Ангелами невидимыми носимой[29] нужен не пес, а верный, умный друг. Услышь ее зов, когда мир погрузится в море печали, – прокричал он, обратив черное лицо к небу, после чего как-то весь сник и, ссутулившись, пошел к одной из лавочек на площади.
– Постой, что ты сказал? – окликнул я его.
Он обернулся:
– Дай копеечку.
Я достал портмоне, вытащил пять копеек и, размахнувшись, бросил Лешиньке:
– Лови!
Он ловко поймал монету, осмотрел со всех сторон:
– Это не копеечка.
– Это пять копеечек. Копеечки, извини, нет.
– На нет и суда нет, – ответил Лешинька, бросил пятак мне обратно и со смехом побежал вниз под гору.
Ошеломленный услышанным еще больше, чем видом и поведением юродивого, я потерял ощущение времени и пространства, словно предо мной разверзлись небеса, показывая боль и радость, позор и величие грядущих дней. Потом, в попытках все объяснить, к чувствам подключился ум: «Ангелами невидимыми носимая» – эпитет Тихвинской иконы Божией Матери. Предположим, Лешинька, скрытно, был вместе с нами на «Крестьянке» и видел, как я пал на колени пред Мологской святыней. Желая вытянуть из меня монетки, парень решил сыграть на религиозных чувствах и затеял все это действо. Для жителя Мологи нет ничего удивительного в знании эпитетов Тихвинской Богоматери.
На этом этапе размышлений ум брал вверх, но дальше… Про «пса» я не произносил ни слова – мне просто помыслилось. Не мог же он прочитать запечатленные в памяти образы?
– Дядя Миша, я хочу домой. Мама будет ругаться, что нас долго нет, – тянула меня за рукав Настя.
– Да, да, пойдем, – машинально согласился я с ней и послушно зашагал рядом, а в голове продолжалась гигантская работа в попытках объяснить необъяснимое: «Эврика! Он умеет читать мысли. Сейчас об этом много пишут. В этом ничего сверхъестественного нет. Он определенно был на пароходе и вот тогда-то и уловил все, чем был переполнен мой ум. Телепаты в цирках на этом деньги делают».
«Стоп, о каком вытягивании денег может идти речь? О копеечке? Но тогда почему он не принял пятак? К тому же, будучи телепатом, мог бы зарабатывать сотнями, а он юродствует…»
Окончательно запутавшись, ум, наконец, сдался, уступив первенство тайне Необъяснимого.
Вечером в гостиной, погруженный в свои мысли, я с трудом мог следить за ходом неспешной беседы за самоваром. Елизавета Федоровна расспрашивала Николая и Васю Цыцына об их жизни в Петербурге, о художественных школах. Они отвечали, спрашивали ее в свою очередь о чем-то. Я тянул из блюдечка чай, чашку за чашкой. Иногда, из вежливости, что-то тоже говорил, но больше молчал. Когда гости, одевшись в прихожей, уже собрались прощаться, сказал, ни к кому особо не обращаясь – так, для общего сведения, что собираюсь пойти в монастырь на утреннюю службу.
– Да что вы! – всплеснула руками Акулина Антоновна, – чтобы успеть к утренней службе, надо из дома затемно выйти, а сейчас уже двенадцатый час ночи. Отдыхать-то когда будете?
Я пожал плечами:
– Ничего страшного.
– Да и ворота с калиткой в монастырь могут быть закрытыми.
– На воротах завсегда привратница дежурит. К тому же перед началом службы в монастырь будут возвращаться насельницы[30], исполняющие послушания за стенами монастыря, – с ними вместе можно пройти, – поддержал меня Николай.
– Отличная идея! Я с тобой, – воскликнул Вася Цыцын и, предупреждая возможные возражения, пояснил, что еще в Петербурге думал о том, чтобы по приезде в Мологу тотчас сходить в монастырь.
– Как тебе угодно, – отозвался я.
– Я бы тоже с вами пошел, но уже договорились с сестрой поутру ехать домой, в деревню, – с сожалением сказал Николай.
Гости ушли. Настя давно спала в своей кроватке. Я пожелал Елизавете Федоровне и Акулине Антоновне спокойной ночи и ушел к себе. Не раздеваясь, лег на диван. Сон не шел. В голове проносились обрывки впечатлений прошедшего дня, то переплетаясь между собой, то вновь рассыпаясь… Тишина и свежесть утра. Шлепанье пароходных шлицев. Раскачивающиеся на ветру хоругви крестного хода. Парнишка в новеньких сапожках с балалайкой, отплясывающий вприсядку русского. Полумрак Воскресенского собора и голос чтеца «кто дал бы мне крылья, как у голубя». Настино: «А ты правда веришь в Бога или притворяешься?» Измазанное дегтем лицо Лешиньки. Звон колоколов Богоявленского собора. Скорбный лик Богородицы. И все возрастающее щемящее чувство благодарности к той таинственной благостной силе, благодаря которой я прозрел суетность мира сего и всеми глубинами души познал, что в каждой трепещущейся былинке и во мне самом существует нечто неизменное, светлое, радостное, «которое одно только и может составлять смысл всей жизни».
