– Ток! – восторженно произносит Олина и качает головой.
– На что же нам ячмень в поле, когда его нельзя обмолотить?
– Вот это самое и я говорю: ты все обмозговываешь у себя в голове.
Ингер снова нахмурилась, беседа между мужем и гостьей видимо раздражает ее, она неожиданно говорит:
– Каши на кислом молоке! Где же я тебе возьму кислого молока? Уж не в речке ли?
Олина чует опасность:
– Ингер, дорогая, Господь с тобой, о чем ты говоришь? Не говори ты о каше на кислом молоке и не поминай про нее! Это мне-то, которая побирается по дворам!
Исаак сидит некоторое время молча, потом говорит:
– Нет, что же это я расселся, когда мне надо ломать камни для стены!
– Да уж, не мало камней надо на такую стену!
– Камней то? – отвечает Исаак. – Да сколько ни таскай, все, словно, мало!
По уходе Исаака между обеими женщинами воцаряется больше согласия, у них столько разговоров о деревенских делах, часы бегут. Вечером Олине показывают, как разрослось стадо, три коровы с быком, да два теленка, да множество коз и овец.
– Когда же этому конец? – вопрошает Олина, возводя глаза к небу.
Она остается ночевать.
Но на следующий день уходит. Ей опять дают с собой узелок, и так как Исаак работает на каменоломне, она делает небольшой крюк, чтоб не попасться ему на глаза.
Через два часа Олина возвращается в усадьбу, входит в горницу и говорит:
– Где Исаак?
Ингер стоит и стирает. Она знает, что Олина должна была пройти мимо Исаака и детей, которые находятся в каменоломне, и сейчас же чует беду:
– Исаак? На что тебе Исаак?
– На что! Да ведь я с ним не попрощалась. Молчание. Олина вдруг опускается на скамью, словно ноги не хотят держать ее. Всем своим видом, особенно своим полуобморочным состоянием, она точно умышленно говорит о чем– то необычайном.
Ингер не в силах больше сдерживаться, лицо ее полно бешенства и страха, она говорит:
– Ос-Андерс принес мне от тебя поклон. Нечего сказать, хороший поклон!
– А что?
– Зайца.
– Что ты говоришь? – с удивительной кротостью спрашивает Олина.
– Не смей отпираться! – кричит Ингер, дико сверкая глазами. – Я заткну тебе глотку вальком! Вот тебе!
Неужели она ударила? Ну да. И когда Олина от первого удара не падает, а, наоборот, вскакивает и кричит:
– Берегись! Я знаю, что я про тебя знаю! – Ингер снова колотит вальком и валит Олину на пол, подминает под себя, давит коленками.
– Что ж, ты хочешь на смерть убить меня? – спрашивает Олина. Прямо над собой она видела ужасный рот с заячьей губой, высокую крепкую женщину с тяжелым вальком в руке. У Олины тело горело от ударов, текла кровь, но она продолжала визжать и не сдавалась:
– Ну, ты хочешь убить меня!
– Да – убить, – отвечает Ингер и опять ударяет. – Вот тебе. Я тебя забью до смерти.
Она совершенно уверена: Олина знает ее тайну, остальное ей безразлично.
– Вот тебе по рылу!
– Рыло? Это у тебя у самой рыло! – простонала Олина. – Господь сам вырезал на твоем лице крест!
Справиться с Олиной трудно, очень трудно, Ингер поневоле перестает бить, удары ее ни к чему, они только утомляют ее саму. Но она грозит – тычет вальком прямо в глаза Олине, она задаст ей еще, еще, так что она и своих не узнает!
– Где у меня косарь, вот я сейчас покажу тебе! Она встает, как бы затем, чтоб достать нож-косарь, но уж главный пыл ее прошел, и она только ругается.
Олина поднимается и садится на скамейку, с желто-синим распухшим лицом, вся в крови, она откидывает с лица волосы, оправляет на голове платок, отплевывается; губы у нее вздулись.
– Тварь ты этакая! – говорит она.
– Ты была в лесу и вынюхивала, – кричит Ингер, – вот на что ты потратила столько часов, ты разыскала могилку. Но лучше бы ты заодно вырыла яму себе.
– Ну, уж теперь погоди! – отвечает Олина, пылая жаждой мести. – Я больше ничего не скажу, но уж не видать тебе горницы с клетью и часов с музыкой!
– Это не в твоей власти!
– А уж об этом я позабочусь!
Обе женщины кричат. Олина не так груба и голосиста, о нет, она почти кротка в своей жестокой злости; но она въедлива и страшна:
– Где это мой узелок, жалко, оставила его в лесу. Можешь получить назад свою шерсть, я не хочу ее брать!
– А-а, ты, может, думаешь, что я ее украла?
– Ты сама знаешь, что сделала!
Они опять кричат. Ингер считает нужным указать, с которой из своих овец она настригла эту шерсть, Олина спрашивает кротко и ласково:
– Да, да, но почем знать, откуда у тебя первая овца? Ингер называет место у человека, где кормились ее первые овцы с ягнятами. – Закрыла бы ты лучше свой рот! – грозит она.
– Ха-ха-ха, – усмехается Олина. У нее на все ответ и она не сдается: – Мой рот? Вспомни-ка ты лучше про свой! – Она попрекает Ингер уродством и называет пугалом для бога и людей. Ингер вся кипит от ярости, и так как Олина толстая – называет ее тетехой:
– Подлая такая тетеха! И уж получишь ты спасибо за зайца, которого послала мне!
– Зайца? Пусть я во всем буду грешна, как в этом зайце! На кого же он был похож?
– На кого похож заяц?
– На тебя. Вылитый ты. А тебе не следовало бы смотреть на зайцев.
– Убирайся! – кричит Ингер. – Это ты подослала Ос-Андерса с зайцем. Я упеку тебя на каторгу!
– На каторгу? Ты и в самом деле сказала про каторгу?
– Ты завидуешь мне во всем, прямо лопаешься от зависти, – продолжает Ингер. – Ты, можно сказать, глаз не сомкнула с тех пор, как я вышла замуж и заполучила Исаака и все, что у меня есть! Господи Боже, Отец Небесный, и чего тебе от меня надо? Разве я виновата, что твои дети нигде не могут устроиться и никуда не годятся. Ты не можешь видеть, что мои дети здоровы, красивы и у них имена благороднее, чем у твоих, а разве я виновата, что они красивее и лицом и телом, чем твои!
Если что могло взбесить Олину, так именно это. У нее было много детей, вышли они такие, какие уродились, но она превозносила и расхваливала их, приписывала им достоинства, каких они не имели, и скрывала их пороки.
– Что ты говоришь? – ответила Олина. – И как это ты не провалишься сквозь землю от стыда! Мои дети, да они против твоих – все равно, что светлые божьи ангелы! И ты еще смеешь говорить своим языком о моих детях? Все семеро они были божьи созданья, когда были маленькими, а теперь все стали большие и взрослые. Не беспокойся, пожалуйста!
– А Лиза твоя, разве не попала в тюрьму, не было этого? – спрашивает Ингер.
– Она ничего не сделала, она была невинна, как цветок, – отвечает Олина. – Да к тому же она живет замужем в Бергене и ходит в шляпке, а ты что!
– А что такое случилось с твоим Нильсом?
– Я не желаю отвечать тебе. А у тебя вот один лежит в лесу, что ты с ним сделала? Ты убила его?
– Замолчи и убирайся вон! – вопит Ингер и бросается на Олину.
Но Олина не отступает, она даже не встает. Эта неустрашимость, равная ее упорству, снова парализует Ингер, и она только говорит: – Нет, надо мне разыскать косарь!
– Не беспокойся, – советует Олина. – Я и сама уйду. Но раз уж ты выгоняешь свою собственную родню, так после этого ты тварь!
– Ладно, ступай уж!
Но Олина не уходит. Обе женщины бранятся еще долго, и всякий раз, как часы бьют час или половину, Олина язвительно улыбается и приводит Ингер в бешенство. В конце концов, обе несколько успокаиваются, и Олина собирается уходить.
– У меня длинный путь и ночь впереди, – говорит она. – Жалко, надо бы мне захватить с собой еды из дому.
На это Ингер ничего не отвечает, она пришла в себя и наливает Олине воды в чашку.
– На – оботрись вот, если хочешь! – говорит она. Олина понимает, что ей надо поправиться перед уходом, но, не зная, где у нее кровь, она моет не те места. Ингер стоит и смотрит, потом указывает:
– Здесь и на виске тоже! Нет, на другом, ведь я же показываю!
– Откуда мне знать, на какой висок ты показываешь! – отвечает Олина.
– И на губах тоже. Да что ты, боишься воды, что ли? – спрашивает Ингер.
Кончается тем, что Ингер умывает избитую противницу и швыряет ей полотенце.
– Что это я хотела сказать, – начинает Олина, вытираясь и совершенно мирным тоном. – Как-то Исаак и дети перенесут это?
– Разве он знает? – спрашивает Ингер.
– Неужто нет! Он подошел и увидел.
– Что он сказал?
– Что он мог сказать! Он лишился языка, как и я. Молчание.
– Это ты во всем виновата! – жалобно вскрикивает Ингер и разражается слезами.
– Дай бог, чтоб у меня не было других грехов.
– Я спрошу у Ос-Андерса, можешь быть уверена!
– Спроси, спроси!
Они обсуждают спокойно, и Олина как будто не так уж кипит местью. Она политик высокого ранга и привыкла находить разные выходы, теперь она выражает даже некоторое сострадание: если это выплывет наружу, очень жалко будет Исаака и детей.
– Да, – говорит Ингер и плачет еще пуще, – Я все думаю и думаю об этом днем и ночью, Олина представляет себя в роли спасительницы, и заявляет, что может помочь. Она поселится в усадьбе на то время, что Ингер будет сидеть в тюрьме.
