Он спит. Мария поднимается, достает из кармашка на передней дверце бутылку коньяка. Крепкий коньяк знакомо обжигает горло и пустой желудок, и снова просыпается, поднимается в ней тошнота. Солнце. Это уже солнце, там, на горизонте. В один миг холода как не бывало. Болят глаза. Почти час, как он уснул. Солнечный свет заливает его тело, втекает в приоткрытый рот, его одежда слегка дымится, как плохо загашенный костер. И волосы дымятся тоже. Легкий дымок забытого огня. Он еще не чувствует света. Лишь чуть подрагивают его глаза. Но веки сомкнуты сном. Он больше не улыбается.
Может быть, надо позвать его скорее, как можно скорее, чтобы сразу покончить с этим?
Мария снова берет бутылку, пьет, убирает ее в кармашек на дверце. Она медлит. Она еще не сделала этого. Еще не позвала Родриго Паэстру.
И все же, все же надо, чтобы прошел поскорее тот миг жизни Марии, когда Родриго Паэстра проснется в «Ровере» рядом с этой незнакомкой, посреди пшеничного поля. Он все вспомнит — это можно предугадать — через несколько мгновений после того, как откроет глаза. Он будет растерянно озираться, пока не поймет, что просто видел сон. Мария должна, должна решиться разбудить Родриго Паэстру.
Уже половина солнца показалась из-за горизонта. Две, три, шесть машин проезжают в сторону Мадрида. Мария достает бутылку, отпивает еще глоток. На этот раз тошнота подкатывает такая, что приходится зажмурить глаза. И тогда она начинает тихонько звать:
— Родриго Паэстра.
Он не услышал. Веки дрогнули и сомкнулись еще крепче. Тошнота после выпитого коньяка не отпускает. Надо бы выйти, пусть вырвет. Мария зажмуривается, чтобы справиться с тошнотой — и чтобы не смотреть на него.
— Родриго Паэстра.
Что-то, кажется, шевельнулось на заднем сиденье. И все. Он не проснулся. Мария выпрямляется и наконец смотрит на него.
— Родриго Паэстра.
Глаза моргнули. Тошнота прошла, и Марии хочется еще коньяку. Она берет бутылку, пьет. Новый глоток крепче предыдущего. А если она потеряет сознание? Нет. Только мутится в глазах, и невозможно говорить спокойно, можно только кричать криком.
— Родриго Паэстра, Родриго Паэстра!
Снова Мария прячет лицо за спинкой переднего сиденья.
Кажется, свершилось. Кажется, он проснулся. Тихий крик, долгий стон доносится оттуда, сзади.
Когда Мария оборачивается, первый миг пробуждения уже позади. Он уже сидит и слезящимися, налитыми кровью глазами глядит на поле пшеницы, на свой пшеничный край. Удивлен ли он? Да, еще удивлен, но совсем чуть-чуть. Его глаза уже не смотрят на пшеницу. Он сидит, очень прямой, и не смотрит больше никуда. Он все вспомнил.
— Я должна вернуться в отель.
Он молчит. Мария протягивает ему сигарету. Он не видит ее. Она держит сигарету у самого его лица, но он ее не видит. Зато он видит наконец Марию. Когда она сказала ему, что ей необходимо вернуться в отель, он схватился за свое коричневое покрывало, но тут же руки его упали. Он обнаружил рядом с собой Марию. И, наверно, вспомнив ее, вспомнил все.
Она старается не вдыхать слишком глубоко, борясь с подступающей рвотой. Последний, рассветный глоток коньяка поднимается в горле рыданием, которое надо подавить, подавить во что бы то ни стало.
Он смотрит на нее, смотрит, смотрит. Совершенно пустым взглядом; представить себе невозможно такое равнодушие. Что видит он, когда смотрит на Марию? Чему удивился, обнаружив ее присутствие? Быть может, понял, что ему нечего больше ждать от Марии — ни от Марии, ни от кого другого. Понял, что этот рассвет сбросил личину и обнажил истину, доселе скрытую под покровом ночи?
— У меня ребенок в отеле, — продолжает она. — Поэтому мне надо вернуться.
Все. Он отвел от нее глаза. Она снова протягивает ему сигарету, которую так и держала в руке, он берет ее, она подносит ему огонь. Он поднимает с сиденья коричневое покрывало.
— Послушайте, — говорит Мария.
Он, наверно, не услышал. Она произнесла это совсем тихо. Он открыл дверцу, вышел, он уже стоит рядом с машиной.
— Послушайте, — повторяет Мария. — Граница недалеко. Давайте попытаемся.
Он стоит на дороге и смотрит, снова смотрит на свои родные пшеничные поля. И вдруг возвращается, словно что-то вспомнив, и захлопывает дверцу. Да, он вспомнил. Вот так же в ночи он снизошел, откликнулся, когда она позвала его по имени. Он проявил учтивость тогда, вчера. Солнце уже светит так ярко, что ему приходится щурить глаза.
— Можно же попытаться, — настаивает Мария.
Он качает головой: нет; качает медленно-медленно: он не уверен.
— В полдень, — говорит Мария. — В полдень я буду здесь, я вернусь.
— В полдень, — повторяет Родриго Паэстра.
Он показывает на солнце, потом подносит к лицу свои руки с растопыренными пальцами.
— В полдень, в полдень, — кивает она.
Он наклоняет голову. Он понял. Потом он оборачивается, кружит на одном месте, ищет, где бы поместиться, укрыться в этом океане пшеницы, в свободном океане. Солнце уже полностью поднялось из-за горизонта и бьет ему в глаза, его тень лежит на пшенице, четкая, длинная.
Кажется, он нашел, куда пойти, где отдохнуть — он ведь так устал. Он удаляется по дороге. Покрывало держит в руке, оно волочится за ним по земле. На нем веревочные сандалии на босу ногу. Куртки у него нет, только темно-синяя рубашка, какие носят все мужчины в его краю.
Он идет по дороге, останавливается, как будто не знает, на что решиться, потом сворачивает в пшеницу и падает там, как громом пораженный, плашмя. Мария ждет. Он не поднимается.
Когда она выезжает на автостраду, оставив позади прохладу мокрой глины пшеничных полей, становится жарко. Уже. К полудню жара еще усилится, неминуемо усилится, тяжело распластается над землей на весь день, до сумерек.
Солнце припекает затылок, и снова подступает тошнота, неотвязная. Вцепившись двумя руками в руль, Мария борется со сном. Временами ей кажется: одолела, но тут же она снова проваливается в беспамятство. И все-таки, все-таки приближается к отелю.
Вот мастерская.
Вот и гаражи.
А навстречу уже попадаются крестьяне. И едут машины в сторону Мадрида, но их еще мало.
Мария чувствует, что уже не в силах бороться со сном, и только мысль о Жюдит заставляет ее доехать до первых домов, а потом и до городка. И наконец — до площади.
Там все еще полно полицейских. Те, что дежурили ночью, сейчас, наверно, спят. А у этих при ярком свете дня такой обескураженный вид. Они зевают. Их сапоги в грязи, форма измята, но они еще свистят вовсю на всех углах городка. И охраняют, невзирая на усталость, двух давешних убитых, что лежат в мэрии.
Ворота в отеле открыты. Молодого ночного сторожа сменил старик. Под навесом есть свободные места. Конечно, ведь те машины на шоссе были из отеля. Мария оставляет «Ровер», выходит, огибает отель, идет по той улице, где этой ночью она впервые узнала Родриго Паэстру. Идти трудно, она выпила много коньяка, но улица еще пуста, и никто ее не видит.
На полу в коридоре есть свободные места. Тошнота не отпускает, приходится прилечь рядом со своей малышкой, чтобы снова набраться мужества видеть. Коричневое покрывало пропитано теплом Жюдит. Кто-то закрыл дверь на балкон, и в коридоре еще свежо и тихо. Какой покой! Жюдит поворачивается с боку на бок, не просыпаясь, — счастливый сон. Мария отдыхает.
И они, те двое, тоже здесь. Еще спят. Два часа минуло с тех пор, как она ушла из коридора. Еще очень рано. Четыре часа утра. Во сне они приблизились друг к другу, наверно сами того не сознавая. Колено Клер, будто что-то отдельное от ее тела, лежит рядом со щекой Пьера. Губы Пьера почти касаются его. В раскрытой ладони Пьера — лодыжка Клер. Если он сожмет пальцы, тонкая женская лодыжка целиком уместится в руке. Но сколько ни смотрит Мария, этого не происходит. Они спят глубоким сном.
VI
— Мария.
Мария открывает глаза. Это Пьер зовет ее. Улыбается: долго же она спала. Он стоит, прислонившись к стене, и смотрит на нее.
— Уже десять, — говорит он, извиняясь. — Все уехали.
— Где Жюдит?
— Играет во дворе. С ней все в порядке. Коридор, где лежит Мария, пуст. Балконная дверь открыта настежь, и косые лучи солнца врываются в коридор. Блики лежат на красном полу, такие же яркие, как вчера, играют на лице Пьера. Марию опять мутит. Она приподнимается и снова вытягивается на полу.
— Одну минутку, сейчас я встану.
В конце коридора, в ресторане, уже снуют официанты, несут подносы с прохладительными напитками. Двери комнат нараспашку. Горничные, напевая, убирают постели. И жара, уже жара.
— Я попросил, чтобы тебе дали поспать, — говорит Пьер. — Но через пару минут солнце добралось бы до тебя.
Он смотрит на нее испытующе. Она достает сигарету, пытается затянуться, бросает ее. И улыбается ему, превозмогая тошноту.
— Утро для меня — тяжкое испытание, — говорит она. — Но я сейчас встану.
