Блейк оперся подбородком на большой палец — в двух других пальцах дымилась зажженная сигара — и смерил меня спокойным взглядом.
— Ну и?
— Я был одним из тех журналистов, которые обо всем рассказали. Дал им рекламу, в которой они так нуждались.
Блейк молча кивнул, ожидая продолжения. Я улыбнулся.
— Этот остров куплен на деньги Малачи Дава, верно? Вы приехали сюда вместе с ним, но теперь его здесь нет — и никто не хочет о нем говорить. Так вот, я попытаюсь сделать решительный шаг, Блейк. Попытаюсь предположить, что вы затащили меня сюда обманом. — Лукаво улыбаясь, я погрозил ему пальцем. — Меня мало интересует сатанизм. Или то видео. Думаю, Малачи оставил вам все и исчез, уж не знаю куда, — и вас это беспокоит. Вы хотите собрать деньги, чтобы выкупить у него Куагач. Вы не рассчитываете выручить деньги от продажи тех крестов, поэтому вам нужны пожертвования. И вы хотите, чтобы я сделал для Куагача то же, что и для Эйгга.
— А вы сообразительны, Джо.
— Да, Блейк. — Я опрокинул в себя джин, аккуратно поставил стакан на стол и встретился с ним взглядом. — Я такой.
Наступило долгое молчание. Я хотел, чтобы он немного подергался. Через некоторое время он откашлялся и опустил глаза, постукивая сигарой по пепельнице и неловко ерзая на стуле.
— Удача нас оставила, Джо. Дела пошли неважно.
— Ладно, — вздохнул я. — Тут все просто. Вы рассказываете мне историю о сатанизме, я вставляю в нее ваш крик души, помещаю все это в одно из общенациональных изданий как гвоздь программы, и вы даже не заметите, как вся страна будет рыдать вместе с вами. Дав готов продать остров?
— Нет. Но если мы сможем собрать деньги на судебные расходы и доказать, что он сумасшедший, то сможем вытащить его на опекунский суд, здесь или в Англии. Суд назначит администратора, и, получив доверенность, мы сможем купить остров. Мы не станем его обманывать — дадим ему то, что он заплатил.
— Вы собираетесь объявить его сумасшедшим? — Я нагнулся, чтобы прикурить сигарету. — На каком основании?
— На том основании, что он практикует сатанизм на Куагач-Эйлеане.
Я замер. Зажигалка дала осечку и выпала у меня из рук. Я поднял глаза на Блейка. Он ответил мне твердым взглядом.
— Я сказал — на том основании, что он практикует сатанизм на нашем…
— Я вас слышал. — Я снова щелкнул зажигалкой, зажег сигарету и поднял голову. — Он все еще на Куагаче? Вы это хотите мне сказать? Он не вернулся в Штаты? Или в Лондон?
Блейк со скрипом отодвинул стул.
— Я вам кое-что покажу, Джо. — Он поманил меня сигарой. — Идите сюда.
Мы вышли в коридор в задней части дома.
— Я был одним из первых последователей Малачи, — сказал он. — Вместе с Бенджамином Гарриком и Сьюзен, его женой. Этот коттедж — первое, что мы построили на Куагаче, здесь проходили наши собрания. У меня не хватило духа здесь что-то менять.
Он отпер тяжелую, обшитую досками дверь, включил свет и провел меня в небольшую пристройку. Она была выложена из того же камня, что и весь коттедж, с небольшим многостворчатым окном, но здесь оказалось холодно и грязно, чувствовался дух запустения. Стены были украшены плакатами туров Малачи Дава 1970-х годов. Я медленно обошел комнату. Вот он на сцене, прожектор создает вокруг него нимб; вот студийный портрет — подбородок уперт в ладони, Дав смотрит в объектив с открытым, доверительным выражением. На другой фотографии он лежит на спине, закрыв глаза и сложив руки на груди — словно в гробу. К этому снимку я присмотрелся повнимательнее. Без очков Малачи Дав выглядел старым и обрюзгшим. Внизу была напечатана фраза: «Когда Господь позовет меня, я приду к Нему».
— Что он делает? — спросил я. — Что это значит?
— Он молится. В таком положении, на спине, он только и мог сосредоточиться. И сейчас тоже, насколько мне известно.
Я присел на корточки, разглядывая прислоненные к стене фотографии в рамках. Снова снимки Малачи Дава, но на этот раз все, кажется, сделаны на острове. На одном из них он изображен вместе с молодым Блейком и Гарриками, они держатся за руки и улыбаются в объектив на фоне свежевыкрашенных коттеджей. Только сам Малачи выглядит немного странно. Он кажется уставшим и вялым, из-за стекол очков глаза смотрят куда-то вдаль. На нем широкий плащ — чтобы скрыть лишний вес, кожа лица выглядит так, словно он сделал подтяжку.
— Он кажется больным.
— Он был взволнован. Он подал в суд на какого-то журналиста в Лондоне и был очень этим угнетен.
— Журналиста? — Я отложил пачку фотографий. — И когда это было?
— В восемьдесят шестом. Но он так и не довел дело до конца. Обстоятельства помешали.
— Те самые обстоятельства, о которых вы собираетесь мне рассказать?
Нагнувшись, Блейк взял фотографию в золоченой рамке, на которой Дав обнимал за талию женщину в блузке со шнуровкой.
— Это его жена, — постучав по стеклу, сказал Блейк. — Асунсьон. Добрая христианка.
«Ах, Асунсьон! — подумал я. — Свет моей жизни. Значит, ты все-таки на ней женился. В награду за старушечьи ж…, по которым она водила рукой».
— Они молились, чтобы Бог послал им ребенка. Но когда это произошло, его вера рухнула.
Я поднял брови. Блейк пожал плечами:
— Ну да, конечно. Мы этого не ожидали, но Малачи оказался слабее, чем можно было предположить. Когда у Асунсьон начались роды, по ее дыханию стало понятно, что возникли проблемы. Это случилось прямо здесь, в этой комнате. — Он поставил фотографию на место и выпрямился, отряхивая руки. — В ту ночь Малачи молился. Вместе с другими последователями он горячо молился о том, чтобы обрести силу. Мы сидели за кухонным столом — там, где мы с вами только что сидели, — и говорили с ним, держали его за руки… Держали за руки, но пытались, можно сказать, удержать его сердце. Даже Божья любовь не помогла нам убедить его сдержать собственные клятвы. Через сутки он посадил Асунсьон в лодку и отвез в больницу на материке.
— Хотя это было против того, за что выступают психогеники?
— Хотя это было против всего, за что мы выступаем. — Он уставился в пол, затем, словно не желая видеть там духов Асунсьон и Малачи, опустил руки и посмотрел мне в глаза. — Поверьте, Джо. — Он приложил к сердцу мизинец. — То, что случилось потом, вовсе меня не радует.
— Почему? И что случилось потом?
— Сначала мы его просто не видели. Несколько недель. Вернулся он один — совершенно раздавленный. Был совершенно раздавлен. Пришел, сел за стол и излил мне свою душу — о том, как ужасно он себя чувствовал, когда нарушил собственную клятву, о том, что все равно было уже поздно — Господь призвал ребенка к себе, он был мертворожденным, а Асунсьон отказалась возвращаться на остров. Она не хотела иметь ничего общего с Центром здорового образа жизни или с пастырями психогенического исцеления, и после всего, что случилось, ее трудно в этом винить. — Он замолчал, постучал себя пальцем по лбу и закрыл глаза, словно ему было трудно продолжать.
— Но он все еще здесь? В деревне?
Блейк покачал головой.
— Нет, — напряженным голосом сказал он. — После этого он не мог оставаться в общине. Он… он слишком стыдился своей слабости. — Блейк глубоко вздохнул. — Но конечно, остров был его домом.
— Так он остался?
— Он обосновался в одном из старых шахтерских бараков возле сланцевого рудника. В трех милях отсюда, на южной оконечности Куагача — его дом выходит на море. Иногда один магазин в Белланохе поставляет ему товары, но он с ними не разговаривает и даже не видится. Малачи Дав полностью изолирован. — Блейк подошел к занавеске, отодвинул ее и открыл окно. Нагнувшись, посмотрел на утес. За окном было тихо и пусто, начинал сгущаться туман, заслоняя сияющие в небе холодные звезды. — Мы следуем его учению, но в деревне он уже двадцать лет не появлялся. Двадцать лет его здесь не было. Двадцать лет он живет один.
Я подошел и встал рядом с ним, открыл другое окно и высунул голову, глядя туда, где утес вздымался в ночное небо. Я попытался представить себе остров, простирающийся до южной оконечности — мили и мили необитаемой земли, упирающейся в море словно палец. «Итак, Малачи, ты живешь вместе со свиньями. И режешь их?»
— А что же он там делает, Блейк? — пробормотал я. — Что означала та любительская съемка?
Когда Блейк наконец ответил, его голос был совсем тихим, и мне пришлось напрячься, чтобы его услышать.
— С Малачи случилось что-то очень нехорошее. На той стороне Куагача творятся такие вещи, о которых я стараюсь не думать.
В эту ночь светила полная луна, а воздух был таким прозрачным, прохладным и соленым, что, когда я лежал в своей постели, мне казалось, будто я лежу в могиле. Я никак не мог заснуть, прислушиваясь к завываниям ветра и думая о раскачивающихся деревьях, скрывающих какие-то тайны. Малачи Дав жив и находится всего в пяти километрах отсюда. Из головы у меня не выходила тропа, на которую Франденберг меня не пустил. Куда же она ведет, Блейк? Куда ведет эта тропа? Когда я наконец прекратил попытки заснуть и поднялся с постели, часы на моем мобильном телефоне показывали два часа сорок семь минут.
