в штатском, крайне подозрительно топтавшихся на лестнице. Жандарм гаркнул:
– Еремеев! Сюда! – и побежал вниз, прыгая через ступени.
Даль оттолкнул Чехова. Скользнул в дверь, втащил того за собой. Они оказались в темноте. Чехов потер ушибленный лоб. Слабо пахло солеными огурцами. Даль потянул было Чехова дальше. Но тот вжался в угол. Затаил дыхание.
– Шагов не слышно, – прошелестел Чехов. Глаза его блестели. Даль покачал головой. Теперь взор различал черенки лопат и метелок. Бочонок из-под огурцов с треснувшим ободом.
– Идемте! – позвал Даль.
Чехов вжался еще больше. Зашептал:
– Почему не слышно шагов жандарма на лестнице? Он мимо прошел?
Но жандарм, конечно же, не прошел мимо. Более того, сразу понял, что странные личности (цилиндры, боливары, уместные для смокинга, – но кто в таком виде разгуливает днем?) скрылись за маленькой дверцей. Когда в этом доме еще были квартиры, такие дверцы устраивали для прислуги. Жандарм наклонился к самой ручке, потянул носом из замочной скважины. Снизу топотал ротмистр Еремеев – в усах его еще стоял табачный дым от недокуренной папиросы.
– Что-с? – спросил он.
Жандарм распрямился. Тихо облапил пальцами ручку. Тихо повернул. Резко распахнул. Проем был заложен кирпичами. Серыми лохмами висела паутина.
Ротмистр Еремеев встал рядом:
– Чего звал-то?
– Извини. От работы по ночам скоро спячу совсем, – пожаловался жандарм. – Мне эсеры-бомбисты уже на лестницах у нас мерещатся.
– Лучше перебздеть, чем недобздеть, – утешил ротмистр. – Недобздишь – раскидает кусками по всей Мойке. Как Герасимова.
Похлопал по плечу. Поднял и подал оброненную папку.
Дверь закрылась.
А Чехов все не верил: почему же тихо? Ни шагов, ни голосов. Как так?
– Ну? Долго стоять здесь намерены? Идемте уже, – сердито дернул за рукав Даль. Чехов поплелся за ним.
В буфетной свет на миг ослепил их. Стояла масляная лампа. Стены были оклеены голубыми обоями. Остро пахло камфарой и каломелью. Запах болезни. За дверями кабинета позвякивало: отмеряли капли в стакан.
Рядом с лампой белела записка. Даль взял, одновременно скидывая плащ. Чехов заглянул через плечо:
«Напиши одно слово: лучше или хуже».
– Князь Одоевский изволили вам оставить, – раздался хрипловатый голос. Слуга мигал. Старался не глазеть на незнакомца, которого привел с собой доктор: высокого, с босым лицом и ссадиной на лбу. На доктора не похож. Бритый. «Актеришка?» – подумал с осуждением. И устыдился: неправильно это как-то – в такой момент и осуждать. Поспешил нырнуть обратно, в грусть, к беде – подумал о четверых детишках: а батюшка одной ногой в могиле. Помогло. Стало плохо, зато правильно: тоскливо, хоть вой.
Даль скомкал записку в кулаке.
– Лучше ему? – спросил.
Слуга всхлипнул:
– Хуже.
Даль подал слуге свой цилиндр. Шагнул к дверям в господские комнаты. И Чехову:
– Будьте любезны подождать здесь.
Тот кивнул. Цилиндр свой он держал в руках. Взгляд плавал по голубеньким обоям. Сел. Встал. Прошелся туда и обратно. Сердце колотилось, под мышками щекотало, зудело в мочевом пузыре.
Дверь приотворилась. Уже известный ему слуга.
– Скажите, любезный…
Тот строго глянул на «актеришку». Поставил поднос.
– Прошу.
И пятясь бесшумно, закрыл за собой дверь. На подносе стояла рюмка с водкой.
– …Где здесь уборная, – все же закончил фразу Чехов. Нетерпение превратилось в щекотку. Щекотка стала режущей. Она щипала, она колола. – Не беспокойтесь… Понимаю. Всем сейчас не до того… Черт возьми. Я сейчас лопну.
Он распахнул дверцы буфета. Стопки тарелок. Стаи чашек. Фаянсовая супница привлекла его жадное внимание. Он бережно вытянул ее за ручки. Зашуршал плащ. Чехов просунул супницу под полу. Зазвенела струя. На лице его проступило самозабвенное блаженство.
Но теперь возникла другая проблема. Он перевел ее в слова, и уши его заалели. Какой стыд! Вот так положение. Но краем сознания отметил: а смешно! Какой ужасный – или счастливый! – дар ему достался: везде он успевал заметить смешное. Даже здесь, сейчас. Идея родилась мгновенно. Она была ужасна. Но тоже смешна, и спасение от позора того стоило. Схватил супницу за ручки. Содержимое ходило ходуном. Следовало торопиться и двигаться плавно. Стараясь не расплескать, Чехов ногой отворил дверь в чулан. В желтеньком свете из буфетной блеснула медная ручка.
Он вспомнил пояснения доктора. Про сейчас, которого нет.
Либо получится, либо все это неправда.
Мизинцем оттянул ручку. И, от ужаса не глядя, выплеснул содержимое на лестницу охранного отделения. Захлопнул, точно жидкость могла кинуться обратно. Он понадеялся, что все рассказанное доктором правда. Проверять не хотелось. Сердце билось в горле, в висках, под языком. Поставил супницу на сломанный бочонок. Слуги разберутся. Проскользнул снова в голубенькую буфетную.
Его не хватились. Рюмка успела запотеть. Но кое-что добавилось: пахло табачным дымом. Облегчение после совершенной проказы катило по телу жаркими волнами. Придало любопытству храбрости. Чехов на цыпочках подошел к дверям, что вели в квартиру. Надавил на ручку, задержал. Ладонь вспотела. Он тихонько толкнул дверь. Не дыша, приник щекой к щели. Увидел изразцовую печь. А потом – женщину.
Она сидела на желтой кушетке, наклонив выбившиеся пряди к расставленным коленям, между которыми натянулось серое платье. И жадно, некрасиво курила.
Лицо ее опухло, губы обметало, глаза и нос были красны, под глазами набрякли мешки. Остановившийся взгляд смотрел в какое-то страшное никуда. Окурок обжег ей пальцы. Она дернулась всем телом, но не вскрикнула. А торопливо перехватила окурок. Другой рукой выщелкнула из портсигара новую папиросу. Сунула в рот, приставила тлеющий окурок к концу: скосив глаза к носу, несколько раз пыхнула. Убедилась, что занялось. Пульнула окурок в печь. И, вскинув подбородок, выпустила сизое щупальце дыма.
Дым рассеялся.
Взгляд дамы побелел. Она увидела щель, щеку и глаз – незнакомца.
– Бюллетень вывесят! – взвизгнула, как будто к ней прикоснулся не взгляд, а горячая кочерга. – Прекратите уже ходить!
И с пушечным звуком захлопнула дверь.
Чехов отпрянул.
Мысли его взметнулись. А выше всех, как пыль, – самая ничтожная. Впервые за много-много лет незнакомая женщина не улыбнулась ему. Не задержала повлажневший взгляд. Не кинулась за автографом – на книжке, на салфетке, на веере, на собственной ладони. Он вообще ее не заинтересовал. Это было так странно, так ново, так… Он шагнул к буфету, хлопнул водку одним глотком. Скривился: перестояла – теплая.
– Дерьмо.
Стукнул рюмку обратно.
Женщина вздрогнула и подняла голову.
Но не от маленького круглого звука из буфетной. Глаза ее были устремлены на дверь, за которой был кабинет. Странное чувство ударило, как ледяной кулак под дых. Что-то происходит. Неодолимое, неотвратимое. То, что навеки разделит ее жизнь на «до» и «после». «Умирает», – она переломила папиросу, не заметив, что обожгла пальцы. Шурша платьем, кинулась к дверям. Ворвалась, пиная коленями подол, и замерла на середине комнаты. Доктор Даль обернулся. Он стоял у дивана. Темный сюртук почти растворялся на фоне темных книжных полок. Лицо без кровинки.
Испуганное.
– Он будет жив! – крикнула она сдавленно. – Ему лучше!
Даль наклонился к лежащему:
– Что, Александр Сергеевич? Что?
Прошелестело:
– Скажи ей, Даль. Все.
Доктор Даль растерялся. Глянул беспомощно. На него. На нее. Снова на него:
– Но…
Губы ее затряслись. Озноб молниями
