– К какому аббату?
– Я почем знаю?! Надеюсь, не Фариа… Он тут, то ли от углубленного молитвенного созерцания, то ли от морской болезни, каюты перепутал. Наша по левому борту, у Софы – прямо на корме, а у него – по правому. Ну, он в трех каютах и заблудился.
– И что?
– Да ничего! Сижу, готовлю малый абордажный набор, весь стол в пистолетах, и тут приметается это чудо в сутане. Коричневый – это доминиканцы?
– Доминиканцы.
– Вот это доминиканское чудо в сутане как увидел пистоли, у него чуть капюшон на пуп не съехал. Видно, решил, что я уже собираюсь захватить корабль. Ну, пробубнил что-то на латыни, типа «мир тебе, сын мой, возлюбил ли ты ближнего своего?», и умелся на свой борт.
– Понятно. Скажи лучше, у нас в аптечке есть что-нибудь от истерики?
– А как же. Пара оплеух и ведро забортной воды.
– Лис, ты невыносим. Девушке плохо!
– Ну, так сделай ей хорошо. Я тут при чем?
– В конце концов, она – наш пропуск во Францию.
– Лишь бы этот пропуск не оказался просроченным, а то мало ли? У них там вечно голодная мадам Гильотен. Может, ее дядюшка уже свел с этой поборницей равенства близкое знакомство.
– Сейчас террор пошел на убыль.
– Ага, но он всегда готов прийти на прибыль.
– Я в курсе.
– Ладно, веди сюда подопечную, я валерьянку нашел…
* * *
Уж не знаю, приносил ли капитан «Графа Эгмонта» жертву Нептуну или славно помолился святому Николаю, но море было спокойно, а ветер, точно зачисленный в экипаж, старательно надувал паруса. Наш пинас скользил по водной глади со скоростью восемь-десять узлов, вспенивая форштевнем серые волны Балтики.
К исходу третьего дня мы вошли в Кильскую бухту, чтобы оставить там часть бочек с медом и принять на борт норвежскую сельдь пряного посола, высоко ценимую гурманами Амстердама. Я с грустью отметил, что до строительства Кильского канала осталось еще около ста лет, а значит, придется уныло ползти вокруг Дании, которая, хоть и была родиной моих предков, сейчас норовила затянуть наше путешествие еще на три-четыре дня.
Наконец Балтийское море осталось позади, дав возможность полюбоваться уникальным зрелищем – границей двух морей, столь различающихся по цвету, что не возникает и тени сомнения, где кончается одно и начинается другое. Теперь нам осталось еще три дня пути морем и при удачном стечении обстоятельств неделя сушей, чтобы наконец оказаться в Париже.
Я стоял у борта, глядя на безбрежную, покрытую барашками пены водную гладь, вспоминая майский Париж, где запах черемухи смешивается с вонью подгнившей рыбы. На Гревской площади, у самой ратуши, мясники разделывают коровьи туши, спасаясь от удушливых запахов не менее удушливым, хотя и более приятным амбре «кельнской воды», сиречь одеколона. Впрочем, последняя моя командировка в Париж в роли Генриха Наваррского[16] не оставила у меня особого желания вновь посетить столицу мира, как горделиво звали свой город французы.
Я смотрел на перекатывающиеся за бортом волны, обдумывая возможный сценарий подхода к Наполеону, попутно вспоминая шаг за шагом судьбу этого великого человека, обреченного роком на падение. Он был вынужден повышать и повышать ставки, ибо только так мог продолжать головокружительную игру. Он одерживал все новые и новые победы, и все они вели его в пропасть, в безвременье затерянного посреди Атлантики острова Святой Елены.
Но до этого было еще далеко. Пока Бонапарту предстояло сделать выбор, один из тех немногих, когда рамки человеческого разума не способны вместить грандиозного величия последствий. Порой, увы, мрачного величия.
Наполеон пока – амбициозный генерал, а не император. Решится ли он опереться на силы и средства российского государя, чтобы стать первым среди равных у трона законного монарха, или выберет «быть первым в республиканской деревне, а не вторым в Риме»?
Я помнил Бонапарта – победоносного генерала русской армии, каким знавал его после сражения у Сокольниц[17], а еще раньше – молодого храбреца, командира батареи в армии Лафайета, каким он нам встретился в той самой экспедиции Пугачева в Америку, о которой неоднократно вспоминал Лис в Митаве. Тот Наполеон – дерзкий, с горящим взором, с длинными разметавшимися волосами, был фигурой ностальгической и, стало быть, по-своему близкой.
Теперь нам предстояло столкнуться вновь, но уже с другим Бонапартом и в другом мире, где нам было заказано свернуть на одну из прежних троп, не было надежды узнать друг друга, встретиться, как старые приятели. Что скажет генерал Директории, куда повеет ветер истории на этот раз?..
– О чем задумался, Капитан? – Лис подошел к фальшборту.
– О нашей миссии.
– Неожиданно. Кажется, во время этой парусной прогулки ты о работе совсем думать забыл.
– Сергей, прекрати. Кстати, почему ты не около мисс Софи?
– Не хочу мешать душеспасительным беседам мисс с его преосвященством.
– Преподобием, – автоматически поправил я.
– Да хоть святейшеством. Я смотрю, море вообще располагает к разговорам о смысле жизни и тщете всего сущего.
– Ты сейчас вообще к чему это сказал?
– Исключительно к тому, что лучше беседовать, глядя с моря на небо, чем с неба на море. – Он с деланой благостью сложил руки перед грудью. – Ты знаешь, Капитан, у меня появились странные видения. Вот теперь думаю, может, меня укачивать начало?
Я поморщился:
– Давай сразу отбросим твои нелепые версии и перейдем к сути дела.
– Экий ты нетерпеливый… А, понимаю-понимаю, ты ж у нас теперь не англичанин, а настоящий француз, горячая кровь, пламенный сын Юга.
– Пикардия – на севере Франции, – напомнил я.
– Закончим урок географии и вернемся к видениям?
– Поскорее бы, – согласился я.
– Так вот, последние дни меня не оставляет впечатление, что я уже где-то видел нашу Софочку…
– Парус! – раздалось с наблюдательной площадки.
– Что там уже, опять белеет, одинокий?! – встрепенулся остроглазый Лис. – Так, шо белеет, пока еще толком разобрать не могу, а вот шо краснеет – уже вижу. Вальдар, уж не знаю, обрадуешься ты или нет, но это твои соотечественники и, что показательно, под военным флагом.
Вдали раздался пушечный залп.
– Ты ба, нас тоже увидели! И по-моему, у них к нам, как бы так выразиться, чтоб не выразиться, нездоровый интерес.
Рыжекудрый хозяин «Графа Эгмонта» смотрел в подзорную трубу на приближающийся корабль, недовольно стискивая зубы, точно пытаясь раскусить мундштук длинной трубки, которую он никогда не выпускал изо рта.
– Это англичане, мать их акула!
Британский корабль был уже вполне различим. Одномачтовый гафельный шлюп, вооруженный десятком восьмифунтовых пушек, заходил круто к ветру, стремясь лечь на параллельный курс. На мачту поползли яркие полотнища флажкового семафора.
– Они требуют остановиться и принять на борт досмотровую команду. – Шкипер выпустил из трубки такой клуб дыма, что на мгновение скрыл от глаз посудину «этих наглых сволочей». – Мы в открытом море, какая еще досмотровая команда?! – Он положил руку на эфес абордажной сабли. – Что о себе возомнили эти дьяволовы свиньи?! Канониры, к орудиям! Открыть пушечные порты! Сейчас я им покажу досмотр! Сейчас их самих Сатана в преисподней досматривать будет!
Прогремевшая над палубой команда вызвала живейшее одобрение экипажа. Матросы ринулись по местам, готовые совершить предусмотренный расписанием боевой разворот и после первого залпа пересечь курс вражеского шлюпа.
Что и говорить, голландцы вообще не жаловали англичан, не без оснований считая, что именно усилиями островитян жители Нижних земель лишаются изрядного куска жирного колониального пирога и огромных прибылей заморской торговли. Не раз и не два они жестоко воевали между собой, не имея сил достигнуть решительного перевеса в боевых действиях. Казалось бы, судьба улыбнулась голландцам сто десять лет тому назад, когда экспедиционный корпус принца Оранского высадился в Англии и сверг династию Стюартов, фактически поставив Британию под голландское владычество. Но улыбка фортуны оказалась притворной, если не сказать глумливой. Вскоре новый Вильгельм Завоеватель был вынужден одну за другой сдать позиции, уступая власть английскому парламенту. А спустя всего одиннадцать лет он и вовсе в расстроенных чувствах покинул остров, чтобы вернуться в родную Голландию. Уплыл, по пути со злости выкинув в море большую королевскую печать.
И уж как-то так повелось, что с той поры Англия пошла на подъем, а Голландия начала терять позиции великой державы, и терять безвозвратно. Именно это больше всего злило жителей Нижних земель, в глубине души считавших Британию своей провинцией. Лишь только роковая случайность, давшая Вильгельму Третьему умереть бездетным, позволила британцам вывернуться и сорваться с крючка. А потому, уж конечно, не какому-то английскому шлюпу диктовать условия добропорядочному голландскому шкиперу.
