Возможно ли это?
Ноги Грега словно прилипли к асфальту, он снова пересчитывает: вот перед ним, шагах в тридцати, четыре его дочки. Он уже ничего не понимает, его точно парализовало. Все четыре живы. Он вцепляется в перила у себя за спиной, во рту пересохло. Значит, это была ошибка? С самого начала… Телеграмма была адресована не ему! Она предназначалась кому-то другому… Ну да, ее передали ему, хотя на самом деле она касалась другого моряка и его единственной дочери. Смерть не тронула его семью!
Грег радостно бросается к своим. Сначала хватает в объятия жену Мэри и, смеясь, прижимает к груди. Удивленная, она не сопротивляется, хотя он чуть ли не душит ее. Никогда он не обнимал ее с таким жаром. Потом он расцеловывает дочек, прикасается к ним, ощупывает — точно проверяет, на самом ли деле они живые. Он не произносит ни слова, лишь радостно восклицает, глаза его влажнеют от умиления. Пусть! Ему больше не стыдно, он не скрывает слез, этот застенчивый, сдержанный, молчаливый человек. Он целует их, прижимает к себе, особенно Джоан, дрожащую от изумления. В глазах Грега каждая его девочка — чудо.
Наконец он шепчет:
— Как я счастлив видеть вас всех!
— Тебе сообщили? — спрашивает жена.
О чем она? Нет, только не она… И она туда же… Он больше не хочет, чтобы ему напоминали о том дурацком сообщении! Он стер его из своей памяти! Не его это дело! Произошла ошибка.
— О чем?
— Доктор Сембадур уверял меня, что дал знать на судно.
Внезапно Грег цепенеет. Что же это? То сообщение было всерьез? И оно предназначалось ему?
Мэри опускает голову и с усилием произносит:
— У меня начались боли. Я поехала в больницу. Случился выкидыш, я потеряла нашего ребенка.
Тут Грег вспоминает о том, что прежде не приходило ему на ум: когда он отправлялся в плавание, жена была беременна. Он забыл. Это было настолько нереально, сообщение о смерти ребенка, когда он даже не видел, как округлился живот. У Мэри точно снова была девочка. Если доктор Сембадур не назвал имя, то именно потому, что у плода его еще не было…
Несколько следующих дней Мэри и четверо их дочерей по-прежнему пребывали в изумлении от происшедших с Грегом изменений. Он не только стал заботиться о жене, как никогда прежде, раскрывая перед ней сокровищницы своего внимания, но даже настоял, чтобы неродившуюся девочку крестили.
— Рита. Я уверен, что ее зовут Рита.
Грег потребовал, чтобы ее похоронили. Каждый день он ходил на кладбище, чтобы принести цветы. Каждый день он плакал над крошечной могилкой Риты, младенца, которого не коснулись ни его рука, ни взгляд, и нашептывал ей ласковые слова. Кейт, Грейс, Джоан и Бетти и вообразить не могли, что этот суровый человек может проявлять столько внимания, тепла, нежности. Они привыкли, что этого крупного, физически сильного человека никогда нет дома, подчинялись его приказаниям во время его недолгих побывок. Теперь же они увидели его совсем другими глазами и он уже не внушал им прежнего страха.
Когда два месяца спустя Грег сообщил дочкам, что больше не пойдет в море, потому что нашел работу в порту, они обрадовались, что этот незнакомец, прежде такой далекий и пугающий, стал наконец их отцом.
КОНЦЕРТ «ПАМЯТИ АНГЕЛА»[3]
Только услышав игру Акселя, Крис осознал, насколько тот превосходит его.
Звуки концерта «Памяти ангела» взлетали над деревьями, чтобы слиться с небесной лазурью, тропической дымкой, птичьими трелями и невесомостью облаков. Аксель не исполнял музыку — он жил ею, создавал мелодию. Смены настроения, ускорения и замедления исходили от него и влекли за собой оркестр. Каждый миг под пальцами музыканта возникала песнь, выражающая его мысли. Скрипка превращалась в голос, томительный, срывающийся и вновь обретающий силу, протяжный.
Крис одновременно и покорялся этому очарованию, и противился ему, поскольку чуял опасность: стоит подпасть под обаяние Акселя, и он возненавидит самого себя.
Оркестранты — те будто вышли из публики, покинув кресло в зале, чтобы подняться на сцену; фестивальный оркестр состоял в основном из студентов: странноватые неудачники, не строящие далекоидущих планов, очки в дешевой оправе, купленная по случаю одежда. Аксель, напротив, выглядел представителем другой планеты, где царят разум, вкус, благородство. Среднего роста, стройный, с развитым торсом. Лицо — кошачье, треугольное, с широко расставленными огромными глазами. Легкие беспечные завитки каштановых волос напоминали, что он еще совсем юн. Правильные, гармоничные черты — у других молодых людей они показались бы тоскливыми либо скучными, поскольку ни о чем не говорили, — у него источали сокрушительную энергию. Порядочный, щедрый, экспансивный и одновременно сдержанный, Аксель напоминал кумира толпы, доверчивого, витающего в эмпиреях, словом, сродни гению. С властностью, сообщаемой вдохновением, он медитировал на своей скрипке, подчеркивая целительную силу музыки, перенося слушателя в иное, духовное измерение, где тот становился лучше. Мягко согнутая в локте рука, гладкий лоб. Философия под его смычком превращалась в кантилену.
Крис уставился в пол. На фортепиано ему никогда не удавалось добиться подобного. Что же теперь, бросить музыку? В свои девятнадцать он завоевал немало медалей, премий и званий; этот отличник блестяще расправлялся с любыми виртуозными кунштюками, будь то Лист или Рахманинов. Но, столкнувшись с таким чудом, как Аксель, он вдруг понял, что все его победы одержаны благодаря труду и рвению. Крис знал лишь то, что можно выучить, тогда как Аксель знал то, чему выучиться невозможно. Солисту на сцене недостаточно выдавать верные ноты — важно добиться истинного звучания; Акселю это было дано от природы, а Крису давалось лишь путем изнурительных занятий, наблюдений, подражаний.
Его била дрожь, хотя воздух на этом солнечном таиландском острове прогрелся до тридцати пяти градусов; дрожь выдавала нетерпение Криса: пусть Аксель наконец прекратит навязывать ему это пиршество звуков, а главное, пусть поскорее возобновятся соревнования.
Стажировка под названием «Music and Sports in Winter»[4] предоставляла студентам консерваторий, высокообразованным любителям музыки или будущим профессионалам возможность сочетать развлечения, спортивные занятия и совершенствование в своей специальности. Каждый день после двухчасовых индивидуальных занятий с прикрепленным преподавателем студенты собирались для ансамблевого музицирования и спортивных состязаний. После парусных гонок, подводных погружений, велопробега, скачек и заключительного ралли предстояло подвести итог: победитель получал право на недельную стажировку в Берлинском филармоническом оркестре, одном из лучших музыкальных коллективов мира.
Аксель начал вторую часть. Крис, всегда считавший этот пестрый по тематизму музыкальный фрагмент наименее удачным, обрадовался, подумав, что Аксель сейчас оплошает, развеет очарование и наскучит публике. Тщетная надежда. Аксель сыграл возмущение, бунт, ярость, что придало средней части концерта Альбана Берга целостность и смысл. Если в первой части возникал образ ангела — умершего ребенка, то во второй описывалась скорбь родителей.
— Фантастика! Это затмевает самые лучшие записи.
Как двадцатилетний юноша сумел превзойти Ферра, Гримо, Менухина, Перлмана и всяких прочих Стернов?!
Концерт завершался истаивающей на кончике смычка реминисценцией баховского хорала, рождавшего in extremis[5] уверенность в том, что все, даже трагедия, ниспослано свыше. Поразительный для композитора-модерниста символ веры, но Акселю удалось передать его убедительно и проникновенно.
Публика устроила бурную овацию, оркестранты стучали смычками по пюпитрам. Смущенный австралиец хотел стушеваться, чтобы аплодисменты достались Альбану Бергу, ему казалось неуместным, что чествуют его, простого интерпретатора. Кланялся он неловко, но даже в этой неловкости сквозило изящество.
Крис, которому пришлось встать вместе со слушателями, рукоплескавшими Акселю, кусал губы, оглядываясь вокруг: скрипачу удалось зажечь невежественную публику, состоявшую из пловцов, завсегдатаев пляжей, а также местных жителей, додекафоническим опусом! После третьего вызова его терпение лопнуло; он проскользнул между взволнованными слушателями и, покинув импровизированную концертную площадку, устроенную среди пальм под открытым небом, направился к своей палатке.
По дороге он столкнулся с Полом Брауном из Нью-Йорка, организатором этих международных форумов.
— Ну что, Малыш Корто,[6] как тебе концерт?
Пол Браун прозвал Криса Малышом Корто, поскольку юный пианист был родом из Франции, а американские преподаватели традиционно воспринимали Корто как символ французской фортепианной школы.
