Флоровский изложил свое видение расхождений с евразийцами в письме Трубецкому 1924 г., которое служит прекрасной иллюстрацией его «профетического стиля» образца 1920–х гг.: «Смысл моего предметного отклонения от "евраз[ийства]" Вы изображаете неверно. Я не утверждаю, что только церковные (рел[игиозные]) вопросы актуальны и потому вовсе не считаю себя обязанным "выходить из мира" и постригаться в монахи. Я говорю совершенно другое: для меня церковные вопросы есть первые и основные, если хотите, да — единственные, но в том смысле, что они все и вся в себя включают. Поэтому с них надо начинать… Культура должна расти из церкви… Запад есть латино–протест[антская] "страна" и в этом качестве подлежит преодолению — религиозному. Россия есть религиозная задача. Отсюда вовсе не следует, что не надо строить культуру. Но культуру надо строить религиозно. И если я "возражаю" евразийцам, сам будучи одним из них, то потому, что вижу в них поползновение… уйти в мирское делание… Недопустимо оставаться бессознательными, "кустарными" православными. Нужно пережить, вчувствовать прав[ославное] прошлое — Виз[антийское] и Русское, — почувствовать русскую судьбу, как прав[ославную] судьбу — иначе неизбежно впадаете в маниловщину или ноздревщину. "Временник" для меня скучен. Он весь не на тему… У "Врем[енника]" есть своя публика, и очень многочисленная; боюсь, что все это недорезанные буржуи, которые с охотою "потолкуют" — у открытых дверей. Помечтают о будущей Вел[икой] России…»[90].
В то самое время, когда Флоровский наращивал свой религиозный пафос и стремился к преобразованию евразийства в религиозное по преимуществу движение, к получению влияния на религиозные умонастроения русской эмиграции, сами евразийцы, напротив, шли к решению о сокращении религиозного компонента своей идеологии. Как сообщает Б. Степанов, к середине 1920–х гг. «с повышением значимости чисто политических задач и ростом "партийности" все более настоятельной становилась задача выработки единой идеологической платформы… Становится ясно, что деятельность участников движения должна быть по–разному представлена, с одной стороны, для спонсоров, а с другой — для потенциальных евразийцев в России, что при выработке программы необходимо принимать во внимание не только имманентно–теоретические задачи, но и учитывать восприятие движения влиятельными деятелями эмиграции. Это коснулось, в частности, и православия как одного из краеугольных камней евразийской идеологии… По настоянию П. С. Арапова в евразийской пропаганде была убавлена доза церковности, "чтобы не отпугнуть каких‑то религиозно–индифферентных офицеров". О трудностях восприятия православия евразийцами в России свидетельствовал в своей записке евразийский эмиссар Г. Н. Мукалов»[91]. Религиозная программа Флоровского была евразийцам уже не ко двору…
Расхождение Флоровского с евразийством было предопределено. Для этого имелся целый ряд причин, хотя достаточно было и одной — главной, которую вскользь отмечает Соболев: «Психологически он был наименее совместим с остальными членами данной группы. Среди основателей он был единственным недворянином и провинциалом»[92]. Конечно, вольно или невольно Флоровский должен был испытывать некое стеснение рядом с такими людьми, как Трубецкой и его друзья: социальная дистанция между сыном ректора Одесской семинарии и сыном ректора Московского университета налицо. Но дело не просто в разнице происхождения и социального статуса, которую отчасти нивелировали условия эмиграции. Еще более разительным было несоответствие психологии и стиля мышления. Рафинированные столичные аристократы–интеллектуалы, представители «золотой молодежи» Российской империи, Трубецкой, Савицкий и Сувчинский были по сути дела прагматиками, что отчетливо проявилось в их отношении к религии, которая служила для них всего лишь разменной картой в политико–идеологической игре.
Дети духовенства не могут воспринимать религию таким образом. Независимо от того, продолжают ли они свою родовую традицию веры и служения или отказываются от нее, религия всегда остается для них чем‑то весьма значительным, будь то в модусе утверждения или отрицания. «Попович» Флоровский по своему психологическому складу всегда был «идеалистом», а в 1920–е гг. стал Дон–Кихотом своей религиозной идеи, в коей его укрепляло не в последнюю очередь и собственное происхождение. Не только его тексты, где на глазах нарастал религиозный пафос и церковная риторика, но и сама личность Флоровского производили тогда соответствующее впечатление, которое ярко передал в своих воспоминаниях редактор эмигрантского журнала «Современные записки» М. Вишняк: «Явный мракобес — приводит в ужас своим воинствующим православием не только меня с Милюковым, но и Скобцеву (в недалеком будущем монахиню Марию) с ничего не страшащимся Вышеславцевым»[93].
Проведенный на материале юношеских писем Флоровского анализ его психологии показал, что он был акцентуированной нар- циссической личностью. Этому сопутствовало переживание им собственной религиозной миссии. Не исключено, что между этими факторами существовала причинно–следственная связь. В любом случае, их сочетание вполне могло послужить причиной того, что Флоровский приобрел репутацию «упрямца», обладателя «трудного» и «авторитарного» характера, о чем неоднократно упоминает и Блейн[94]. К тому же, с детства не привыкший к полноценному общению с людьми вне семьи, психологически Флоровский был неспособен и на конструктивную работу «в команде». Подтверждением этому служит не только эпизод с евразийством, но также последующий опыт его сотрудничества в парижском Свято–Сергиевском институте и нью–йоркской Свято–Владимирской семинарии.
Демонстрацией действительного и окончательного разрыва с евразийством явилась статья «Евразийский соблазн», опубликованная в 1928 г. и подводящая своеобразный итог духовной эволюции Флоровского 1920–х гг. Не затрагивая здесь теоретических аспектов (они будут рассмотрены ниже), отметим особую даже для
Флоровского страстность этой статьи, лейтмотивом которой стал акцент, что теперь уже евразийцы — не «мы», а «они»: «Судьба евразийства — история духовной неудачи… Евразийство не удалось. Вместо пути проложен тупик. Он никуда не ведет… Замысел духовного преодоления русской смуты выдохся и измельчал в евразийстве… Сложную и трудную задачу религиозно–творческого возрождения евразийцы разменяли на суемудрие идеологических упражнений… Величайшая духовная узость, кружковский дух, дух самопревозношения и полной презрительности к человеку, к человеческой свободе»[95]…
Если знакомство Флоровского с основоположниками евразийства состоялось в Софии, то переписку по поводу своего «возвращения» в движение он вел уже с нового места жительства. Отсутствие перспектив профессиональной самореализации заставило Флоровского вместе с будущей женой Ксенией Ивановной Симоновой в декабре 1921 г. покинуть столицу Болгарии и перебраться в Прагу, являвшуюся тогда одним из главных центров русской диаспоры. В те годы в Чехословакии реализовывалась «русская акция», целью которой было обеспечение условий для продолжения научной и образовательной деятельности в среде русских эмигрантов. Это была масштабная правительственная программа, инициатором которой выступал лично президент страны Т. Масарик — специалист по русской истории и искренний симпатизант России. Благодаря «русской акции» в 1920–х гг. Прага значительно опередила другие города Европы по степени концентрации русской интеллигенции; в эти годы там жили и работали С. Н. Булгаков, Н. О.Лосский, В. Н.Лосский, П. И.Новгородцев, П. Б.Струве и др.
Властями Чехословакии была учреждена коллегия, состоявшая из ученых — представителей русской эмиграции, по рекомендации которых распределялись академические гранты. Вице- президентом этой коллегии был старый знакомый Флоровского П. И. Новгородцев. «Я впервые познакомился с Новгородцевым в Одессе, — вспоминал Флоровский, — куда он приехал с севера как беженец, держа путь далее на юг… затем встретился с ним снова в Софии, где он оказался проездом в Прагу»[96]. У Флоровского сложились хорошие отношения с Новгородцевым, и благодаря его поддержке в октябре 1921 г. Георгий Васильевич получил стипендию, позволявшую ему переехать в Чехословакию с целью продолжения академических исследований, а после защиты диссертации — место преподавателя Русского факультета права при Пражском Карловом университете, где Новгородцев был деканом. Защита магистерской диссертации Флоровского состоялась 3 июня 1923 г., оппонентами на ней выступили Н. О. Лосский, П. Б.Струве и В. В. Зеньковский, в зале присутствовал П. Н. Милюков.
