с грохотом обрушился на их головы град обломков купола.
Варшава тем не менее стойко сопротивлялась осаде{104}.
На улицах польские добровольцы возводили баррикады в надежде укрепить город и оказать хоть какое-то сопротивление смыкавшим кольцо окружения и наступавшим со всех сторон частям вермахта. Дети в том квартале, где жили Вишни, иначе как в сшитых матерями ватно-марлевых повязках на улицах теперь не показывались из-за густой гари и пыли. Попали бомбы и в еврейскую больницу. Раввины укрывали детей от авиаударов в траншеях, вырытых во дворе ее пациентами{105}. «По волнам воздушных налетов можно было сверять часы», – засвидетельствовал британский фотограф{106}. Зенитные батареи польских сил ПВО были в первые же дни войны подавлены вражеской артиллерией.
В том же сентябре начались и бомбардировки еврейского квартала города, причем на Рош ха-Шана, еврейский Новый год, пришедшийся на 13–15 сентября{107}.
Разрушенные жилые дома с ошметками человеческих тел под руинами. Клубы густого серого дыма, застящие картину бойни. Целые районы стерты с лица земли. Варшавяне, плутающие среди пылающих и дымящихся развалин, не в силах отыскать дорогу домой в дебрях изуродованного до неузнаваемости родного города…{108}
Треть Варшавы за тот страшный сентябрь была уничтожена полностью{109}.
За тот первый месяц войны, который Давид и его семья провели в осажденной Варшаве, они при свете дня из дома на улицу даже носа не показывали, поскольку массированные бомбардировки в это время велись немцами с особой интенсивностью. Иногда Вишни весь день так и пересиживали в подвале или ближайшем бомбоубежище. Земля под ногами сотрясалась, соседний дом сровняли с землей, но квартира Вишен каким-то чудом уцелела. Главное, протянуть еще чуток, успокаивали они себя после этого, а там, глядишь, и англичане с французами придут на выручку.
Ближе к ночи Давид со всей семьей выходили на поиски пропитания. Весь город в сумерках, казалось, рыскал перебежками от укрытия к укрытию в поисках уцелевших булочных и бакалейных лавок, куда выстраивались вдоль стен нескончаемые очереди изголодавшихся мужчин, женщин и детей. Давид часами стоял в очереди за сахаром с бешено колотящимся сердцем: достанется ли? Или пришибет прямо здесь и сейчас?{110} Налеты и обстрелы продолжались безостановочно. Цены на базовые продукты и товары первой необходимости выросли в три-четыре раза, запасы продовольствия в столице иссякали, новых поставок не предвиделось{111}. Элиаху удалось раздобыть немного риса и сахара впрок, но надолго этих припасов все равно не хватило бы, хотя оно, может, и к лучшему, потому что от сладкой рисовой каши на воде изо дня в день всю семью уже с души воротило.
Наконец 28 сентября 1939 года варшавский гарнизон капитулировал. К тому времени по всему городу полыхало около полутысячи пожаров. Свыше трех тысяч мирных жителей погибло лишь за последние сутки осады{112}. Блистательный месяцем ранее город лежал в руинах.
Через неделю Элиаху с утра пораньше вывел Давида и его старшего брата Моше глянуть на парад оккупантов. Под бой барабанов и во всеоружии перед взором принимавшего этот парад фюрера сначала чеканным шагом проследовала пехота в характерных касках с винтовками за плечами, затем прогарцевала кавалерия на сытых и статных конях, прошли колонны бронетанковых войск и артиллерии – под гулкими волнами накатывающего аккомпанемента пролетающих над головами соединений люфтваффе. И в центре источающий непоколебимую уверенность в себе Гитлер. А вдоль обочин – понурые зрители-поляки.
– Их никому не побить, – сказал Давид.
– Да ты что? – откликнулся Элиаху. – Кто тебя такому надоумил-то? Вот Англия – это мощь, это да!
Понятно было, что этот их спонтанный спор рассудит лишь время.
Между тем осколки снарядов и бомб, битое стекло и развалины домов с улиц быстро прибрали в мусорные груды подальше от проезжей части, дабы положить конец режущим глаз свидетельствам недавней бойни. И насилие с террором вступили в новую фазу.
Для тех, кто не лишился ни близких, ни дома и был избавлен от ужасов извлечения тел из-под завалов, жизнь быстро вошла в привычную колею в том плане, что стала походить на нормальную в части ритма и распорядка дня. Доступ в государственные школы был теперь евреям заказан, но Давид и так учился на частных курсах, куда теперь и вернулся. Вернулся к привычной работе и его отец.
Давида смущали лишь развешанные оккупационными властями плакаты с обращением к евреям на немецком и польском языках: Мы будем обращаться с вами, как со всеми прочими поляками, если прекратите обжуливать ближних, лгать и разносить вшей и тиф. О чем они вообще? Среди знакомых Давида не было ни жуликов, ни вшивых. Но юдофобская лихорадка все разгоралась, и Давид вынужден был не показывать из дома своего характерного носа без крайней нужды{113}.
Но вскоре евреям и дома спасу не стало. Эсэсовцы вламывались в их квартиры и посреди бела дня выносили мебель, а по ночам проводили выборочные обыски, больше смахивавшие на разбойничьи налеты. Наставив дула стволов на хозяев, офицеры приказывали сдать всю наличность и ювелирные изделия{114}. По всем столбам и витринам теперь красовались лаконичные плакаты: Жиды, вши, тиф. Смысл этого послания был ясен: евреи – источник заразы, угрожающей здоровью населения{115}. Им закрыли доступ в самые разные части города – парки, на центральные улицы, в крупные магазины{116}. С сентября 1940 года даже проезд в трамвае стал возможен лишь в специальных вагонах с табличкой: Только для евреев{117}.
12 октября 1940 года по недавно развешанным по всему городу громкоговорителям объявили, что Варшава разделяется на три зоны – немецкую, польскую и еврейскую. Всем варшавянам, кроме немцев, было велено до конца месяца убраться в отведенные им кварталы. Все, что евреи и поляки не успеют или не смогут с собой забрать, будет изъято{118}.
Всего тринадцать месяцев прошло после вступления Давида во взрослую жизнь, и вот тебе на: Большой театр, где он со своей семьей с детства наслаждался оперными ариями, лежит в руинах, как и его собственные мечты о переезде в Америку, ставшую недосягаемой…
Варшава оказалась на грани. Толпы поляков и евреев запрудили улочки. Пыхтя и кряхтя, толкали они тачки и тянули тележки со скарбом. Слово «дом» отныне звучало просто неуместно. Власти могли в любой день пересмотреть границы зон, реквизировать квартиры или издать новые предписания, кому убираться туда, куда будет велено. Забирали с
