Последующие дни прошли без особых разговоров. Мать вернулась к своим делам: присутствовала на дойке в коровниках, при сборе яиц в курятнике, в прачечной. Иоахим выезжал пару раз верхом на лошади в поле, на той самой лошади, которую он подарил Гельмуту, и это было словно услугой покойнику. К вечеру двор имения был чисто выметен, а на скамейки перед домом для прислуги высыпал дворовой люд, радовавшийся прохладному мягкому ветерку. Однажды ночью была гроза, и Иоахим с испугом обнаружил, что почти забыл Руцену. С отцом он практически не виделся -- тот проводил время за письменным столом, читал соболезнования или регистрировал их на отдельном листке бумаги. Лишь пастор, который проведывал их теперь каждый день и частенько оставался ужинать, говорил о покойном, но поскольку это уже были разговоры на довольно непопулярную тему, то на них, по мере возможности, старались не обращать внимания, и его единственным слушателем, казалось, был господин фон Пазенов, который иногда кивал головой, так что создавалось впечатление, будто он хочет высказать что-то, что лежит у него на сердце; но, как правило, он всего лишь повторял последние из сказанных пастором слов, подтверждая все это кивком головы, что-то вроде: "Да, да, господин пастор, бедные родители".
Потом подошло время Иоахиму уезжать. Когда он прощался с отцом, старик снова пустился мерить комнату шагами. Иоахиму припомнилось несчетное количество прощаний в этой комнате, которую он недолюбливал и которая была впечатана в его память с ее охотничьими трофеями на стенах, с плевательницей в углу возле камина, с письменными принадлежностями, которые наверняка были точно так же расположены и при дедушке, со множеством охотничьих газет на столе, большая часть которых не была даже разрезана. Он предполагал, что отец вставит монокль в глаз и отпустит его с коротким: "Ну что ж, тогда -- счастливого пути, Иоахим". Но в этот раз отец не говорил ни слова, а продолжал ходить по комнате, заложив руки за спину, так что Иоахиму пришлось повторить еще раз: "Ну, отец, мне уже пора, самое время успеть к поезду". "Ну что ж, тогда -- счастливого пути, Иоахим,-- прозвучал наконец привычный ответ,-- Но я хочу сказать тебе вот еще что: мне кажется, что ты все-таки скоро вернешься домой. Стало пусто, да-да пусто...-- старик посмотрел вокруг себя,-- но это понимают не все... конечно, следует дорожить своей честью...-- он снова зашагал по комнате, затем продолжил почти что доверительно: - А как у тебя дела с Элизабет? Мы ведь говорили об этом?.." "Отец, мне пора,-- ответил Иоахим,-- иначе я опоздаю на свой поезд". Старик протянул ему руку, и Иоахиму пришлось подать свою.
Проезжая через селение, он посмотрел на часы на церковной башне, до поезда оставалось еще достаточно много времени; впрочем, это было ему и без того известно. Двери церкви оказались почему-то открытыми, и Иоахим остановил повозку. На душе у него было чувство вины, вины перед церковью, которая была для него лишь местом, где можно было найти приятную прохладу, перед пастором, хорошую речь которого он npoпустил мимо ушей, перед Гельмутом, погребение которого он осквернил нечестивыми мыслями, короче говоря -- чувство вины перед Богом. Он вошел внутрь и попытался найти в себе хотя бы отголоски того расположения духа, которое охватывало его в детстве, когда он посещал церковь, когда он, Иоахим фон Пазенов, стоял здесь каждое воскресенье перед лицом самого Господа, испытывая всякий раз новое потрясение. Он знал тогда много церковных хоралов и пел их с великим усердием. Конечно, речь была не о том, чтобы он сейчас в одиночку начал распевать хоралы. Ему необходимо было сосредоточиться, собрать воедино свои мысли, направить их к Богу, сконцентрировать их на своей греховности перед Богом, на своей незначительности и своем убожестве перед Богом, но мысли его бежали прочь от Господа. Единственным, что пришло ему сейчас в голову, были слова пророка Исайи, которые он как-то слышал, стоя на этом месте: "Вол знает владетеля своего, и осел -- ясли господина своего; а Израиль не знает Меня, народ Мой не разумеет". Да, Бертранд прав, они растеряли христианскую веру; и Иоахим попытался прочитать молитву "Отче наш", закрыв глаза и сосредоточившись на том, чтобы не промолвить ни одного пустого звука, а наполнить каждое сказанное слово смыслом; и когда он дошел до фразы "как и мы прощаем должникам нашим", то в душе снова шевельнулось мягкое, испуганное и все-таки доверчивое ощущение тех детских лет: ему вспомнилось, что на этом месте он всегда думал об отце и что здесь он всегда черпал веру в то, что сможет простить отца, сделать для него все то хорошее, что обязаны сделать дети; и тут только до него дошло, что старик говорил об одиночестве, которого откровенно боится, и что необходимо ему помочь. Иоахим вышел из церкви, в голове почему-то всплыли слова "возвышенный и сильный", но слова эти не были пустыми, они были наполнены хорошим молодым смыслом. Он решил навестить Элизабет.
В купе вагона снова вспомнилось, и он опять прошептал "возвышенный и сильный", только в этот раз слова эти были связаны с туго накрахмаленным пластроном мужской рубашки и упоительной тоской по Руцене.
Со стороны Кенигсштрассе приближался человек. Он был полный и приземистый, даже -- низкорослый, и все на нем было такое облегающее, что напрашивалась мысль, не заполняли ли им сегодня утром его одежду. Это был солидный прохожий, с его черными суконными брюками гармонировал пиджак из люстрина, а на груди покоилась каштанового цвета борода. Он явно спешил, но шел не прямолинейной быстрой походкой, а это было этакое солидное переваливание с боку на бок, так идущее такому обтекаемому серьезному господину, когда он спешит. Лицо, правда, было спрятано не только за бородой, но и за пенсне, сквозь которое этот человек метал суровые взгляды на других прохожих, было, собственно говоря, трудно себе представить, что человек, ковыляющий в такой спешке по очень срочным делам и мечущий вопреки своей внешней мягкости такие суровые взгляды, был способен проявлять дружелюбие в других жизненных ситуациях, что все-таки имелись женщины, к которым он благоволил своим любящим сердцем, женщины и дети, перед которыми борода приоткрывала бы дружескую улыбку, женщины, которым нравилось бы искать в густой непролазной бороде розовое пятнышко губ для поцелуя.
Иоахим, увидев этого господина, последовал за ним машинально. Ему было как-то все равно, куда тот направлялся. С тех пор как Иоахим узнал, что в Берлине обосновался представитель фирмы Бертранда и что его бюро разместилось на одной из улиц между Александерплац и биржей, он иногда по непонятным причинам прогуливался в этом районе, точно так же, как раньше его заносило в рабочее предместье. Но теперь необходимость высматривать на улицах Руцену отпала, и это было своеобразное повышение ее в табели о рангах. Но он приходил сюда не для того, чтобы встретить Бертранда; напротив, избегал этого района, когда до него доходили слухи, что Бертранд в Берлине, его, собственно говоря, не интересовал и представитель фирмы Бертранда. Просто было очень странно, что здесь находится помещение, которое можно соотнести с собственной жизнью Бертранда, и когда Иоахим прохаживался по этим улицам, то случалось, что он не только внимательно изучал фронтоны зданий, словно пытаясь определить, какие бюро прячутся за их стенами, но и заглядывал гражданским под шляпы, будто это были женщины. Он сам был немало удивлен, потому что едва ли понимал, что пытается по их лицам определить, не иного ли рода эти существа и не свойственны ли им качества, уже позаимствованные Бертрандом, но все еще скрываемые им. Да, скрытность этих существ была столь велика, что им явно недоставало бороды чтобы спрятаться. Те, которые были с бородами, казались Иоахиму более искренними и не такими лицемерными, именно это вполне могло оказаться причиной того, что он поплелся за спешащим толстяком. Вдруг у него возникло ощущение, что этот человек как-то уж очень соответствует образу представителя Бертранда, который Иоахим постоянно рисовал в своем воображении. Может быть, это покажется бессмыслицей, но то, как некоторые люди приветствовали толстяка, удовлетворило Иоахима, он был рад, что представитель Бертранда снискал такое уважение. В конце концов Иоахим не удивился бы даже, если бы навстречу ему переваливающейся походкой шел Бертранд собственной персоной, маленький, толстый и с окладистой бородой: ведь как ему было сохранить свою былую внешность, если он уже соскользнул в другой мир. И хотя Иоахим понимал, что все, что он думает, лишено смысла и беспорядочно, тем не менее казалось, что эта кажущаяся запутанной сеть таит в себе некий скрытый порядок: необходимо всего лишь ухватиться за ту нить, которая соединяет Руцену с этими людьми, за эту глубинную и очень скрытую связь, может быть, конец той нити был у него в руках, когда он предположил, что Бертранд действительно любовник Руцены; но теперь его руки были развязаны, и ему просто вспомнилось, как однажды Бертранд извинился перед ним за то, что вечером должен провести время со своим товарищем по коммерции, и Иоахим не мог отделаться от мысли, что этот человек и есть тот товарищ по коммерции. Вполне возможно, что оба они сидели вместе в охотничьем казино, а этот господин всучил Руцене пятьдесят марок.
