Я крякнул от досады на самого себя: где вы, прекрасные порывы? но тем не менее с помощью объектива приблизил место действия и принялся работать. Если то, чем я занимался, можно так назвать. Конечно же, я нервничал и поэтому торопился. Это во-первых. А во-вторых, в соседних окнах начали появляться праздные гости столицы, решившие некстати полюбоваться строительными лесами. Какой-то активный бюргер с берегов Рейна, похожий, естественно, на пивной бочонок, загоготал во весь голос, привлекая внимание общественности к моей трудолюбивой персоне. Его нелепый хохот был услышан миру явились нарочито улыбающиеся, ухоженные эротическим массажем физиономии любителей славянской старины. И каждый из них посчитал нужным поприветствовать меня: кто гортанным криком, кто махом руки, а кто и воздушным поцелуем. От такого непосредственного внимания я едва не свалился с крыши. Ничего себе конспирация! Радовало лишь одно обстоятельство: сладкая поп-звездная парочка была слишком увлечена партией в пинг-понг, разыгрываемой на атласном поле койки, на которой вождь всего мирового пролетариата в минуты роковые утешался комиссарским телом Инессы Арманд. Признаться, я очень волновался и аппарат, прыгающий в моих руках, отщелкивал совсем не те, скажем так, панорамы лиц. Да, как говорится, не до жиру быть бы живу.
Наконец «Nikon» соизволил себе издать характерный звук: мол, все, порнограф срамной, сматываемся, пока целы, ты да я.
Намек я понял, но чтобы не выглядеть свиньей в лице всего мирового сообщества, пришлось приподнять кепи и отмахнуть в сторону тех, кто был свидетелем моего первого опыта на скользком пути папарацци. Мой жест доброй воли был принят с восторгом — мне зааплодировали, и я почувствовал себя коверным. На крыше разваливающегося дома, который содрогался от требовательных ударов.
Что такое? Ах, вот в чем дело? Закончился обеденный перерыв, и бригады коммунистического труда пошли в наступление за свое светлое капиталистическое сегодня. Было впечатление, что я угодил в бетономешалку: гул, цементная пыль и мат, похожий на народную песню. Я почувствовал себя в окружении беспощадного врага. Более того, чугунная лесенка сгинула… Была же, и вот нет. Разобрали, ахнул я, да хватило ума понять, что просто блуждаю по чердаку, держащемуся, кажется, на столпах радужного света. Вот так всегда: сначала вляпаюсь по уши, а потом думаю, куда это я влип, как горожанин в ароматную коровью суспензию. Однако натуральное добро на лужайке и на выходных штиблетах — во благо, а вот как быть в случае, когда подвешен между небом и землей, будто гондола в рекламных целях?
Единственная моя цель выбраться из этого тарараха имени Ататюрка с неповрежденным фотоаппаратом и пленкой, свернувшейся в потайном местечке ядовитой гадой. Остается лишь проявить чудеса эквилибристики. Над гремящей бездной. Что и делаю, запрыгнув гориллой на лиану троса. Обдирая ладони в кровь, спускаюсь на площадку последнего этажа. Уже успех. Теперь по лестнице вниз. Сломя голову. Закладываю такие виражи, что, кажется, ещё мгновение и улечу в открытый космос.
Земное притяжение оказалось сильнее — безумным болидом я вырвался на тактический простор дворика из подъезда. Моего явления трудовой коллектив из романтической и прекрасной, как сапфир, Анталии не ждал. Я промчался по дворику, точно смерч в степях Арканзаса, оставляя после себя разрушенный производственный процесс трудолюбивых турок. Доверчивые дети Ататюрка так и не поняли, что это было. Последнее, что успел заметить, попадая в щель забора, как огромный человек в феске плюхается в корыто с цементным раствором. С выражением легкого воздушного недоумения. Плюм-ц!
Я не успел оценить чужую шутку — небеса неожиданно встали дыбом и мои ноги вздернулись к ним, васильковым…
Мама-мия-моя! Что это со мной? И успел лишь прижать к груди, как ребенка, «Nikon». Чтобы приземлиться на копчик. Плюм-ц! Больна-а-а! Что за проклятье?! Ааа! Тьфу! Ну, такой подлости от стервы-судьбы трудно было ожидать — банановая корка! На которую я наступил, как на коровью лепеху. Ну нет слов, е!
Проклиная колонизацию моей родной сторонки блядско-экзотическим фруктом, я похромал прочь. Вот что значит заниматься не своим делом, граф. Таким не аристократическим. Все, хватит! Получаю гонорар за отработанную пленку и отправляюсь лечить ушибленный копчик на воды в Кисловодск. Или на шелковистый песочек Коста-Брава, где много-много манговых задниц, принадлежащих исключительно прекрасной половине человечества.
Проявив мужество и, простите, стойкость, я приплелся к барскому особнячку. За гонораром. В редакции наблюдалась сумятица и нервное оживление. Оказывается, прибыла делегация педерастов из города-героя Лондон. Я плюнул (мысленно) на ковровую дорожку и, потирая собственное ушибленное седалище, потребовал обещанную компенсацию за пинок судьбы. В своих справедливых и пролетарских требованиях я был навязчив, как смола на лавочке ЦПКиО имени М. Горького в день Первого мая — весеннего наступления трудящихся.
— Извините-извините, — орал я у кабинета Главного, где гости из туманного Альбиона знакомились с последними успехами нетрадиционного издания. — Был уговор? Был! За каждый снимок двадцать баксов. Считаем: тридцать шесть снимков на двадцать! Семьсот двадцать! Может, для вас эта сумма пустяк! А я трудился в поте лица своего! И не только лица. А то, что ниже! Да-да?!
Ломкие сотрудники пытались меня урезонить, мол, фи, молодой человек, где культура поведения в общественном социуме, разве так ведут себя люди интеллигентные, вы своим неандертальским ревом буквально застопорили творческую работу коллектива и потом, что подумают о нас уважаемые господа из Великой Британии?
Я отвечал, как меня учила родная школа (советская). А это все равно что плеснуть серную кислоту на норковое манто привередливой любимой. После этого мои проблемы были решены мгновенно. Я был отправлен в фотолабораторию, где мною была сдана кассета с пленкой. «Товар» был принят тощей и злой, как селедка в банке, теткой Бертой Эразамовной, пропахшей кислотными проявителями-закрепителями. От неё я узнал все, что думают люди подземелья о тех, кто самым бесстыдным образом эксплуатирует трудовой люд. Я был полностью солидарен с этим мнением и поэтому без проблем получил расписку, что мой материал выполнен на высоком идейно-художественном уровне. После этого мне (на верху) без лишних хлопот выдали половину суммы; остальное получу, объяснили, после появления материла в свет. Я вздохнул: эксплуататоры хреновы, но сделал вид, что такое положение дел меня устраивает, как гомосексуалиста поза Трендэленбурга. (Кто не знает, что это за положение, пусть вспомнит себя на приеме у проктолога: рачком-с.)
Уже дома я обнаружил, что таки не расстался с «Nikon». Он висел на моей шее, как собачий намордник. Я пожал плечами: нет, более я не ходок на такие сомнительные мероприятия. Лучше спокойно прозябать в бедности, чем ославиться на весь мир. Таким образом. Надеюсь, мое Ф.И.О. будет отсутствовать рядом со снимками любителей гимнастического отдыха на фоне искусственных березок?
Надо признаться, что летняя ночь прошла в кошмарных снах. Снилась такая чудовищная жопная абракадабра, что германский профессор Зигмунд Фрейд посчитал бы за счастье лично заняться мной, как с самым многообещающим дурковатым пациентом.
Проснулся в холодном поту, я, разумеется, а не профессор, который уже далече от нас. Со стойким впечатлением, что только чудом удалось выдраться из чана, похожего понятно на что, переполненного жидкими кофейными фекалиями. Куда я настоятельно нырял, спасаясь от меча янычара в феске. Брр!
За окном тёхали здравницу наступающему дню невидимые птахи. Зевая, пошлепал за кислородом, чтобы провентилировать умаянные за ночь мозги. Лучше бы я это не делал. В нашем заштатном дворике лимузинил автомобиль и к нему, посланцу из другого мира, направлялась… Александра. Да-да, моя соседка по коммуналке. С которой мы постоянно путали свои паленные чайники.
Ничего себе, хекнул я, глядя, как предупредительный до тошноты водитель в фирменной фуражке открывает дверцу для будущей пассажирки, кою я привык видеть в джинсиках и майке, но отнюдь не в костюме для официальных фуршетов от любителя макарон и строгих линий Валентино.
Через минуту прекрасное видение в БМВ цвета тишины русского поля исчезло. А я остался в жалкой конуре. С прожорливым котом. Продавленной тахтой. Запыленным кактусом. Телевизором, косящимся под радиоточку. С разбитой параличом печатной машинкой. Чувствуя себя на расквашенной обочине жизни.
Эх, жизнь наша, копейка! Не быть тебе, блядь, Ванёк, графом, а быть тебе, родной, п о р н о г р а ф о м. Графом, но порно (в широком смысле этого слова.)
Такая вот небесная прихоть фатума, и от его указующего перста никуда. Так что успокойся, сердечный, да продолжай вместе с народными массами глотать непереваренные куски псевдодемократического дерьма и бесславия.
