— Франсуа! Успокойтесь, послушайте меня! Вы сейчас в больнице города V. С вами произошел несчастный случай.
Франсуа пытается приподнять голову, изображения искажаются, плывут; он поворачивает голову направо, у него темнеет в глазах. Он пытается охватить взглядом пространство вокруг, он не понимает, что там у него, под повязками, которые стягивают его тело, он чувствует себя мумией. Ему хочется пить, его губы сухи, будто покрыты кожицей.
— Пить, — произносит он.
Женщина приближает ухо к его рту. Он медленно повторяет.
— Вам хочется пить?
Она подносит к его рту ложку. Ложка дрожит. Он хочет взять ее, но правая рука не повинуется. И левая тоже. Кажется, что обе руки зажаты в тиски. Вода течет по подбородку. Он пытается приподнять голову, боль разрывает грудь. Он смотрит на правую руку и не видит ее. Смотрит на левую — то же самое. Он ищет ответ в глазах женщины, мужчины; он смотрит на них вопросительно.
— Вы получили весьма тяжелую травму, — говорит медсестра, поправляя его волосы рукой в перчатке.
Наконец ему удается прошептать:
— Где мои руки?
Его голос едва слышен. Он говорит спокойно, без крика, без страха, как обычно спрашивают: «Куда подевалась моя газета?», «Где очки?», «Кто стащил мой карандаш?», «Не могу найти свои серьги». Но такая потеря немыслима; Франсуа ждет ответа, который должен развеять ужасное видение. Медсестра поправляет за ухом свою маску и гладит Франсуа по щеке. Она должна ему ответить, и ее глаза переполняются жалостью. Она снимает маску, та остается болтаться на одном ухе. Должен же кто-то сказать эти слова…
— Франсуа, — произносит она, прищуриваясь, чтобы не заплакать.
— Затяни потуже, — сердится Сильвия перед зеркалом.
После занятий они даже не сняли балетные пачки и побежали домой так, просто накинув поверх пальто. Чулки морщатся на лодыжках, так как были куплены на вырост… За спиной Сильвии появляется силуэт Мари. Сначала она связывает ей запястья, как та и просила. С плечами дело сложнее, они выворачиваются вперед и натягивают ткань.
— Да стой же ты прямо!
Мари начинает снова, обматывает грудь и руки на десять сантиметров ниже суставов и затягивает узел между лопатками.
— Ну вот.
Сильвия смотрит на свое отражение, ее бюст ограничен лишь изгибом плеч. Она приподнимается на цыпочки, слегка переминается на месте. Делает реверанс. Резко приседает, отпрыгивает в сторону. Затем прищуривается, пытаясь не видеть своих запеленатых рук, прижатых к торсу. Па-де-бурре. Антраша. Ощущение спеленатых рук мешает ей представить, что их нет. Арабеск не получается — без балансирования руками туловище тянет вперед, стоит лишь приподнять ногу. Сильвия замирает перед зеркалом. Она старается сосредоточиться. Вот так выглядит теперь Франсуа. Да, именно так. Ее мозг отказывается воспринимать нелепую фигуру в зеркале, но Сильвия перебарывает себя и дергает конечностями перед блестящим стеклом. Да, ей-богу, ты теперь такой. Больше уже я не прижмусь к тебе, как раньше, когда мы катались на велике в парке Бют-Шомон. Больше не зацеплюсь за твою спину, как раньше, когда мы взбирались по винтовым лестницам башен собора Парижской Богоматери — да, стоило посмотреть оттуда на город, на Сену, сидя прямо рядом с гаргульями… Хоть с них и не видно купола Сакре-Кёр. Больше уже нам не подниматься на заснеженные возвышенности в Савойе; у тебя лыжи обтянуты тюленьей шкурой, в руках палки, а я, закутанная с головы до ног, сижу в санках; шаг за шагом мы пробираемся через лес, пока перед нами не открывается сверкающая равнина, куда мы и скатываемся, обхватив друг друга. Не кататься нам на лодке по озеру в Булонском лесу, чтобы погладить по головкам маленьких лебедят, которые уже умеют плавать; ты больше не столкнешь лодку в воду, чтобы подплыть на ней к острову, где лебеди устраивают свои гнезда. «Осторожно!» — говорят нам родители. Доктор сказал им, что ни в коем случае нельзя перенапрягать мое сердце. Франсуа как бы слушается, но все равно делает по-своему, Сильвия ведь имеет право на приключения, право на то, чтобы получать удовольствие от катания на лыжах; взбираться на горы, нестись во весь опор, видеть мир, как он есть, не прилагая особых усилий. И если ее сердце бьется учащенно, то дело не в болезни, не в недостатке кислорода, а в чистой радости. Ты научил меня вырезать по дереву, смазывать велосипедную цепь, менять шины, ставить силки, колоть дрова.
Что касается танцев, то это тоже была идея Франсуа. Он видел, как она склоняется перед окном, округлив руки, чтобы лучше рассмотреть помещение внутри, как она стоя перед зеркалом примерочной кабинки повторяет жесты других девушек, складывая руки над головой наподобие венца, как она подбирает на рояле на слух мелодии с пластинок, как играет со своими куклами: вот одна делает деми-плие, другая — гран-плие, растяжку… Он убедил родителей. Ведь если ей вдруг не хватит дыхания, она может присесть отдохнуть. Пусть занимается у балетного станка. Станет статисткой балета (это было бы смешно): Сильвия, маленький, угловатый, нескладный, но одаренный крысеныш, который делает все на свой лад; так что эту полупрозрачную, но одаренную ученицу непременно должны принять.
Да не то что она была очень одаренной, но понимала, что делает, не отступала и все время работала над своими недостатками и в одиннадцать лет уже могла приставить согнутую ногу к виску.
Фейерверк тоже был затеей Франсуа. Нет, это совсем не то, что можно увидеть на Трокадеро, так, всего лишь небольшой любительский наборчик ракет и петард; они собирались провернуть все на крыше одного дома на Монмартре, где жил Даниэль, его приятель.
Стояло лето пятьдесят третьего. С мамой и папой они посмотрели парад в честь Четырнадцатого июля — при входе на площадь Согласия их знатно помяли о деревянные ограждения; мимо проходили тирайёры, был марокканский паша, одетый в джелабу (насколько она помнит), солдаты Иностранного легиона, бронетехника с какими-то странными названиями: «Альбуэра», «Франшвиль», «Ришар», «Меллинджер» — будто звери какие! Но больше всего им понравилось, как пролетели над Елисейскими Полями реактивные бомбардировщики «Мистэр» — страшный рев еще долго не стихал в предзакатном небе. Ма все ждала, когда же начнется салют. Они расположились на Марсовом поле, устроили пикничок с соседями, и гроздья фейерверка свешивались почти у них над головами. Под конец Франсуа завелся и сказал, что на этом не остановится. Мы с Сильвией, заявил он, пойдем смотреть другой салют, поменьше. Вернемся позже! О, тебе всегда больше всех надо, сказали родители, следи за сестрой, beware darling![9] И они вдвоем проехали на метро пол-Парижа. Фуникулер в это время уже не работал, и Франсуа пронес на себе Сильвию по пологому склону от улицы Коленкур до площади Тертр, мимо кладбища, чтобы не переломать шею на крутых ступеньках подъема перед площадью Сен-Пьер. Сильвия была совсем как пушинка, этакий кузнечик одиннадцати лет, и она все время смеялась, ведь праздник продолжался! А потом, уже на крыше дома Даниэля, веером расставленные свечи освещали заряды для будущего салюта, а стеклянные бутылки, на которых были укреплены ракеты, отражали свет факелов; ребята чокались пивными склянками под бледным сиянием звезд: мол, ничего, сейчас мы зажжем другие, поярче! Сильвия сидела позади Даниэля, тот заорал: внимание! Затем заулюлюкал и стал один за другим поджигать фитили, так, чтобы пламя контрастно полыхнуло на фоне ясного неба. Лицо Сильвии облизывали карминно-красные сполохи бенгальских огней, светились зеленые изумруды, совсем рядом золотились пионы, среди дыма вдруг проявлялись фиолетовые ветви плакучей ивы, хризантемы жалили своими лучами-лепестками. На кровлю сыпалась алюминиевая окалина. Конечно, не то, что она видела на Трокадеро, но зато куда ближе, реальнее, что ли. Цвета и грохот фейерверка пробирали буквально до костей. Сильвии вдруг захотелось увидеть, как загораются фитили ракет, и она вырвалась из рук брата и бросилась смотреть. На ее пути оказался Даниэль, она опрокинула одну из ракет, и та взорвалась почти рядом с ее головой. Да, праздник четырнадцатого июля тысяча девятьсот пятьдесят третьего года ознаменовался сообщением об убийстве шести алжирцев, которые протестовали против колониальной политики Франции, и дурацкой затеей Франсуа.
