Но появилось и другое — ощущение того, что везуха фронтовая кончается. Из наших ополченцев осталось в батальоне трое, всех остальных убило или забрал госпиталь. Смертный срок службы подходил к пределу, по теории вероятности пуля должна была меня найти, трещит моя авоська. Надо было сообразить какой-то зигзаг. Все больше донимала голодуха, постоянный недоед, все время думаешь о жратве, чем бы брюхо набить. Унизительная жизнь изгоняла все другие мысли.
Поэтому, когда предложили поехать на курсы в танковое училище в Ульяновск, я не стал отказываться. Добирался туда с мечтой поесть — хлеб и картошку. Жареную. Два продукта — к ним сводилось понятие “еда”».
И вот старший лейтенант Гранин прибыл в Ульяновское танковое училище: «Нас набралась целая рота, все боевые офицеры с разных фронтов. Изучать мы должны были новую машину “ИС” Жизнь вдруг повернулась. Казарма, двухэтажная кровать. Надо аккуратно заправлять койку. Побудка. Завтрак. — Классы. Строевая. Вечером можно в город.
Колонна советских тяжелых танков ИС-2 в ожидании команды на марш
Гонял нас старшина. Зверюга. Ему сласть была орать на офицеров, чтобы ножку давали, чтобы пели походную. “Плохо поете. Кругом! Вы у меня будете топать, мать вашу, пока не запоете в один голос!”
А город был сказочный. Бульвар с цветущим жасмином. Шли мужчины в галстуках, бежали школьники с портфелями, было полно молодых женщин в летних платьицах, завитые, румяные… Откуда столько невоюющих мужиков? Они курили папиросы. Можно было ехать на автобусе. Из булочной пахло настоящим печеным хлебом, я зашел туда. Все полки были уставлены буханками и батонами.
Жизнь вдруг стала обновкой. Окна здесь были чистые, без бумажных крестов, продавали газеты, цветы, семечки, боже ты мой, другая планета. Ходить в город можно было хоть каждый вечер, на танцы и даже домой к девицам. Почти каждую неделю мы дрались с летным училищем. У них было прозвище “вентиляторы” из-за пропеллера на погонах. <…>
По окончании курсов нас отправили в Горький. Там практиковались на танкодроме: танки уступом справа, уступом слева. Стрельба с остановками, без остановок, на ходу, из пушки 122-миллиметровой, из пулеметов. По танкам противника, по фанерным домам. Заправка. Ночевка на земле. На снегу. Постелить лапник, укрыться шинелью — это “полевые” условия, как будто мы не нахлебались ими сполна, настоящими, а не учебными.
Когда сформировали нашу танковую бригаду, то отправили нас за машинами в Челябинск на танковый завод. Сформировали — это значило назначили трех командиров взводов, в каждом взводе три машины, а меня командиром роты: во-первых, капитан, а они старлеи, а еще результаты стрельбы сказались.
В Челябинске завод никак не походил на завод — сборочный цех, где мы работали, достраивался, стен не было, была крыша, мостовой кран и кирпичный брандмауэр, где стояли отопительные батареи, задувал снег, детали машин обрастали инеем. Мы должны были помогать сборщикам. Детали тяжеленные, и к ним не прикоснись, обожгут морозом так, что руки липнут. Сборщики — подростки-ремесленники, бледные, слабосильные, и женщины, укутанные платками…
Командиры взводов подобрались удачные. Васильчук, старший из всех, Вася Фролов, самый молодой из нас, очкарик, работал корректором в издательстве. Сдружились сразу. У каждого во взводе три машины, всего девять, у всех пушки нешуточные — 122 миллиметра, двигатели на дизтопливе. Отличная машина. Я поместился добавочным в башне у Фролова, я выбрал его как самого худенького, чтоб не было нам тесно. Экипаж — четыре человека, а командир роты куда-то должен был приткнуться пятым. Место для командира роты было как бы предусмотрено, добавили триплекс, и все, так что было тесновато. У меня было свое сиденье, своя радиосвязь.
И в Челябинске, и в Горьком во дворе стояло несколько подбитых машин, их приволокли для изучения, зрелище было жуткое — машины были горелые, пробитые бронебойкой, искореженные неизвестным нам способом, какие-то команды отскоблили внутри горелое мясо, но все равно внутри воняло. У человечины свой отвратительный запах. Вид этих подбитых машин не вдохновлял».
В Горьком рота капитана Гранина погрузилась в эшелон и отправилась на фронт. А дальше судьба благоволила будущему известному писателю…
Механик-водитель Ария на войне на собственной шкуре познал роль танкиста и, видимо не сильно хотел стать офицером и командиром танка. У него была своя логика. Так недостатками Т-34 он называет полное отсутствие заботы о комфорте экипажа: «Я лазил в американские и английские танки. Там экипаж находился в человеческих условиях: танки изнутри были окрашены светлой краской, сиденья были полумягкие с подлокотниками. На Т-34 ничего этого не было. Забота об экипаже ограничивалась только самым примитивным».
Вооружение Т-34 Семен Львович называет недостаточным: «Два пулемета, стоявшие на Т-34, не обеспечивали круговой сектор обстрела. Правда, можно было поворачивать назад башню, но это уже целая морока».
Личного оружия тогда у них не было, поэтому механик-водитель при необходимости снимал пулемет с турели и тащил на себе.
Семену Львовичу хорошо запомнились встречи Т-34 с противотанковой артиллерий, с пулеметами и с зенитными орудиями противника. В 1942-м в их полку так сожгли 12 танков. Прекрасно помнит он и о том, как спасались танкисты: «Шансы 50 на 50. Если снаряд попадал внутрь танка, то там уже разносило всех в клочья, а если это была касательная пробоина, или снаряд попадал в моторное отделение, и танк загорался, тогда начинали выскакивать. Потери были огромные, это очень редкое явление, чтобы кто-то из танкистов прошел всю войну и остался жив. Там были потери почти такие же, как в истребительной авиации». Самым уязвимым местом у Т-34 была боковая броня…
В общем, танк в бою живет считанные минуты, а безвозвратные потери танковой роты составляли от 30 до 40 процентов. Если танкист выжил в подбитом танке, то машину нужно было покинуть не просто быстро, а молниеносно, пока не рванет боекомплект или немцы не расстреляют в упор. Шансы выжить у танкистов были у всех разные, но иногда сгорали целыми экипажами. Война не разбирала ни званий, ни военно-учетных специальностей, ни возрастов. В ее горниле не было рая…
Зимой 1943-го танковая колонна Т-34 входила в станицу Ле-вокумскую. Позади оставались бои за Моздок, где танковая бригада, в которой служил Семен Львович Ария, понесла тяжелейшие потери. Отступая, немцы взорвали мост через реку Куму, и перед советскими танкистами оказалась бревенчатая переправа, совсем недавно наведенная своими саперами…
Что-то подобное произошло однажды и у капитана Гранина: «Где-то в Эстонии танки, дойдя до реки, уперлись в деревянный мост, на вид хлипкий. Морозов шел впереди, он попятился, разогнался и буквально перелетел, мост вздрогнуть не успел, за Морозовым также на полной скорости помчались остальные. Чуть помедленнее, и грохнулись бы. Потом Морозов объяснил: он бы, конечно, остановился, осмотреть мост, прикинуть, выдержит ли такую махину, все же 46 тонн. Думаю, осторожно этот мост не переехать. Многое тогда решали лихостью». И им тогда повезло. А вот танку Семена Ария не совсем: «Недоверчиво осмотрев ее, наш комбат спросил у саперного начальника:
— А танк пройдет? Двадцать пять тонн?
— Не сомневайся! — ответил тот. — Гвардейская работа! Но — по одному.
Первый танк медленно и осторожно прополз по играющему настилу, второй столь же осторожно въехал, слегка отступив от осевой линии, добрался до середины и вдруг начал у всех на глазах двигаться не через реку, а вдоль нее, а затем вместе с мостом боком рухнул в поток, оставив на поверхности лишь ведущую “звездочку” гусеницы. Экипаж был не без труда выловлен из ледяной воды, за водителем пришлось нырять. Наш танк был третьим.
После энергичного мата-перемата с саперами и угроз расстрелом комбат привел откуда-то местного деда, взявшегося указать брод. Усадив деда на свой “виллис” и разъяснив мне всю меру ответственности как головного, комбат велел нам следовать за ним.
— Не особо разгоняйся, но и не отставай, — сказал он. — Если что не так, я тебе фонариком посигналю.
И мы двинулись полевыми дорогами вдоль реки. А между тем окончательно стемнело. Фар у нас не было с первого же боя, а даже если бы они и были — светить нельзя в опасении авиации. Поэтому во тьме, слегка разбавленной неверным лунным светом из-за туч, не видя дороги, я следовал только за прыгающим синим огоньком командирского “козлика”. Колонна шла за мной.
Так проехали километров с десять. Как стало понятно впоследствии, комбат попросту прохлопал ничтожный мосток через овраг и проскочил его, не остановившись и не просигналив, вследствие чего наш танк подлетел к нему на доброй скорости и со всей своей могучей многотонной инерцией. Мосток рухнул враз и не задумываясь. Танк с ходу ударился лобовой броней в скат оврага, перевернулся и кверху лапами сполз на дно.
