– Обормот! – сказал Селькин. – Ступайте уж от греха подальше.
– Махим, пошли с нами? – позвал Маклак рослого увальня.
– В лаптях, что ли? – пробасил тот.
– А ты скинь лапти-то, – сказал Чувал. – К селу подойдем – в оврагах в тине вымажешь ноги. Пойдешь, как в шавровых ботинках. Заблестят.
– Да пошел ты…
Ребятишки прыскали и отворачивались, боясь обидеть кого-либо из старших неуместным смехом.
В село вернулись Маклак с Чувалом уже по-темному. Сразу за оврагом, на Красной горке шумела огромная толпа. Играли две гармони цыганочку, дробно стучали каблуки. Федька приостановился возле оврага, прислушиваясь: одна ханатыркала на басах, как разбитая берда, – это, ясное дело, Мишки Кочебанова гармонь, немецкого строя, а другая не в лад высоко взвизгивала, как свинья недорезанная. Да это ж ливенка Сенечки Зенина! Вот шаромыжник, на их конец притопал. Значит, и Зинка здесь вертится.
– Сань, сходи, глянь – Зинка там или нет? – попросил Федор Чувала.
Тот одним духом обернулся:
– Тама! Сенечка с Мишкой на лавочке сидят, а Зинка за ними, как часовой, – руки по швам и кулаки сжаты.
– Едрит твою лапоть, как говорит дядя Максим! Чего ж мне теперь делать?
– Пошли! Не заметит…
– Она не заметит… Вот что – дуй на круг, а я пойду к Никишке Хриплому.
– Как же это? Возьмем да разойдемся! А в лощину поодиночке, что ли, тащиться?
– Да нет, чудак-человек… Сенечка не заиграется, не бойся. Он похвастаться пришел… Поди, рубаху новую показать или белые штаны… Он скоро уйдет. А за ним и Зинка смоется. Тогда сбегаешь за мной и уж повеселимся.
– Ну, валяй! Только не проигрывайся… Обещали же конфет принести.
– За меня не беспокойся.
Друзья стукнули друг друга по рукам и разошлись.
У Никишки Хриплого, по фамилии – Пышенковых, собрались картежники не только ближние со своего конца, с Нахаловки, но и из села пришли, то есть с базарной площади, с Конной улицы, с Сенной. Посреди просторного кирпичного дома за столом, под висячей лампой сидело человек десять. Метали банк. Перед вислоусым, одутловатым, с пипочкой вместо носа сапожником Бандеем, похожим на моржа, скопилась кучка серебра и медяков, и даже бумажки лежали. Бандей в огромной ладони, изрезанной темными рытвинами от дратвы, зажал колоду карт, как спичечный коробок, и, плюя на пальцы, вытягивал из нее карты.
– На, наберись! – гудел он сумрачно, подавая карты очередному метальщику. – Еще? На, наешься!
– Тьфу ты, дьявол тебя крестил! Перебор. Всего на одно очко…
– И я на одно перебрал.
– Это Бандей очки наводит. Как плюнет, так лишнее очко есть.
– Бандей, не пятнай карты! – сказала с печи хозяйка Нешка Ореха. – Они совсем новенькие.
– Еще купишь, – отозвался Бандей. – Ты же получаешь по целковому с банка. Чего тебе еще?
– Где ты их купишь?! Никишка по весне привез из Растяпина две колоды… Дак одну уж исхлопали.
Сам хозяин, замоховевший по самые глаза густой рыжей щетиной, с белой круглой лысиной на макушке, как в тюбетейке, сидел скромненько тут же на лавке, на краю от стола.
– Еще привезет… Ему не впервой бегать за длинным рублем, – сказал Бандей так, будто хозяина тут и не было.
– Ковда он поедет, ковда? – затараторила Ореха. – У нас тоже хозяйство. Небось раньше Покрова не вырвешься.
– Твое хозяйство вон – в сусеке кирпичи да кот на печи. Чего вам убираться? – посмеивался Бандей.
– А то у тебя у одного хозяйство? Мотри вон, в карты спустишь свое хозяйство, – не сдавалась Ореха.
– Я нажил, я и проживу…
На вошедшего Федьку никто не обратил внимания. Да и трудно было разглядеть от стола – кто там вошел? Сизые клубы табачного дыма начисто глушили свет на сажень от лампы. Федька постоял у дверей, послушал эту перебранку, подождал для приличия: не спросят ли, зачем пришел? Не спросили. Потихоньку присел с краю, рядом с хозяином.
– Ну, сколько тут собралось? – спросил Бандей, разгребая денежную кучу. – Боле десятки?
– Да тут рублей пятнадцать будет.
– Давай сосчитаю! – услужливо потянулся к деньгам вертлявый узкоплечий шапошник Василий Осипович Чухонин, по прозвищу Биняк.
– Не играешь и не лезь! – одернул его Бандей. – Вот – посчитай волосья у себя в ноздре.
Все засмеялись, а Биняк вдруг выпучил глаза, надул щеки, растрепал и смахнул книзу свои пшеничные усы и стал до смешного похож на Бандея.
– Мишка, давай свяжем? – в тон Бандею утробно пробухал Биняк.
– Чего? – опешил тот.
– Волосья… У тебя в ноздре, а у меня в заднице.
Все так и грохнули – кто на стол повалился, кто на лавке катался, аж затылком пол доставая.
– Ну, ладно, стучу, – сказал Бандей, перетасовал колоду и роздал карты.
– Дак сколько у тебя в банке-то? – спросил Лысый, первый картежник и вор на всю Сенную улицу, протягивая ладонь со своей картой. Он сидел рядом с Бандеем, с него и начинался новый круг.
– Рублей пятнадцать будет. А может, больше. Пересчитать, что ли? – сказал Бандей.
– Иду ва-банк. А там сосчитаем.
Все притихли. Бандей насупился, поджал губы и еще раз посмотрел свою карту.
– Давай, давай! – кривой усмешкой подбадривал его Лысый, а сам побледнел и тревожно бросал желтые рысьи глаза то на Бандея, то на колоду карт, зажатую в огромной ручище.
– Ну, на… – выдавил наконец Бандей и подал ему карту.
Лысый хлопнул по ней второй ладонью, быстро поднес карту к глазам и начал тянуть – так медленно сдвигал нижнюю карту, приоткрывая ту, неизвестную, что вся лысина его покрылась мелкими бисеринками пота. Наконец он шумно выдыхнул, отложил карты и, набычившись, сдвинув брови до красноты на лбу, задумался, весь ушел в себя.
– Ну? – сухим голосом спросил Бандей.
– Кинь еще одну, – сказал Лысый. – Открой!
Бандей выкинул короля червей.
– Ваша не пляшет, – Лысый открыл все карты и развел руками, – очко!
– А ну-ка, ну-ка! – потянулся Бандей к картам.
– Туз, шестерка, король.
– Эх, дьявол! Сверх казны взял, – крикнул кто-то удивленно.
– Ведь не положено к казне прикупать, – сказал Биняк.
– Это банкомету не положено брать, понял? – окрысился Лысый. – Ты кому подсвистываешь, суслик?
– Ну, договаривай! Кому он подсвистывает? – распалялся Бандей. – Мне, что ли?
– Нет… не тебе… Вон Нешке на печи.
– Ты Нешку не трогай, она не вашего поля ягода, – сказал Бандей.
– А я кто, по-твоему? Кто я? – распалялся и Лысый, подаваясь грудью на стол.
– Некто.
– Что значит нехто?
– Да будет вам! – просипел Никифор. – Вы ж играть пришли. А кто хочет скандалить – ступай на Красную горку.
Бандей с Лысым с минуту упорно и мрачно глядели друг на друга, по-бараньи наклоняя головы.
– Нешка, кинь семечек на стол. Вишь, петухи нацелились… поклюют и разойдутся! – крикнул Биняк, и все захохотали.
Отмякли наконец и Лысый с Бандеем.
– Сколь в банке? – спросила Ореха с печи. – Может, поллитра полагается?
Пересчитали деньги, оказалось восемнадцать рублей с лишком. Целковый отдали Орехе. Поскольку в банке было больше пятнадцати рублей, причиталось купить взявшему банк поллитру рыковки. Таков уговор.
– У меня последняя осталась, – предупредила Ореха, отдавая Лысому водку.
Кроме водки на печи у нее стояли два ящика с конфетами, да с жамками, да еще мешок с семечками. И безмен лежал. Отвесит, сколько желаешь.
– Оставь ее! – кивнул Бандей на водку. – Пить будем после игры.
– Почему это? – спросил Лысый.
– Потому! Распоряжается проигравший… по закону.
– Как хотите. – Лысый взял карты и открыл банк.
– Дай и мне карту! – попросил Федька.
Лысый с удивлением поглядел на него, словно впервые увидел:
– Что, Маклак, кобылу отыграть хочешь?
– А ты что, пожалел нашу кобылу? – огрызнулся Федька.
– Ишь ты, дьяволенок! Веселится еще… Отец, поди, портки зубами рвет с досады…
– Не беспокойся, по миру не пойдем, у тебя милостыню не попросим.
– А ну заткнись!
– Ты чего пристал к парню? – вступился Бандей. – Какое твое дело, кому играть, а кому нет? Просят карту – давай!
– У него, поди, денег-то пятиалтынный за щекой.
– Не твое дело… Дай! – властно напирал Бандей.
У Федьки с Лысым глухая вражда. На святках этой зимой в толпе ряженых выделялась дюжая баба в цветной поньке, в нагольной шубе и при маске. Баба пела сиплым дискантом срамные частушки и приставала к девкам. Угадывая под маской по широченным плечищам мужика, ребята держались в стороне, но когда «баба» облапила Тоньку Луговую и при всем честном народе стала тискать ее и целовать, Федька не выдержал – кочетом налетел на высокую «бабу» и щелкнул ее по затылку. «Баба» рявкнула, бросив Тоньку: «Задавлю!» – и, подняв руки, по-медвежьи кинулась на Маклака. Тот юркнул «бабе» под мышку, принял на бедро эту тушу и, рванув за ноги, пустил через себя на дорогу. «Баба» так и растянулась всем хлыстом – руки вперед, мордой в снег. Слетела с нее маска, шаль, и заблестела, залоснилась на снегу розовая лысина. «Да это Лысый!» – удивленно ахнули в толпе. Тот, матерясь на чем свет стоит, вскочил, сорвал с себя шубу: «Убью ошметка!» – и бросился с кулаками на Федьку. Их разняли. А улица еще долго удивлялась: «Вот так Федька! Ай да Маклак! Эдакого кабана завалил… Видать, в деда Евсея пошел». Евсей Бородин, правда, не доводился ему дедом, а всего лишь братом Федькину деду, но кулачник он был отменный. Первый на селе. Один стенку держал.
