— Сразу этому не научишь, — наставительно промолвила Меланья Фаддеевна.
— Так-так! — Василиса Максимовна прижала указательный палец к губам: дескать, помалкивай и думай.
Все вокруг ждали, что решит старшая пионервожатая.
— Так вот! — Василиса Максимовна рубанула воздух рукой. — Выявим ребят, которые уже умеют играть. Отберем тех, кто желает научиться. Организуем школу юных барабанщиков. Вас, Меланья Фаддеевна, назначим директором и старшим преподавателем школы… Первый выпуск учащихся — завтра, перед костром пионерского мужества…
— Да разве до завтра успеешь? — засомневалась Меланья Фаддеевна.
— Маловат срок, — сожалеюще покачал головой Полторасыч. — Что бы раньше спохватиться?
— Больше времени все равно нет и взять негде… Надо успеть! — оказала Василиса Максимовна. Так сказала, что ни Меланья Фаддеевна, ни Полторасыч возражать не стали, дружно ответили:
— Сделаем!
— Все барабаны — в дело. И старые, и те, что в пионерской комнате. Пришедшие в негодность — починить. Сколько удастся, прикупить сегодня же, — отдала Василиса Максимовна последние распоряжения и умчалась: работы у нее хватало.
— Можно мы этот барабан в свой отряд возьмем? — попросил Пантелей.
Полторасыч разрешил, а Меланья Фаддеевна забрала его на некоторое время — дырку заделать, кожу натянуть.
— А как насчет шнура? — вспомнил Валерий Васильевич.
— Сейчас получите, что с вами поделаешь, — оказал Полторасыч и пошел в кладовку за материей и новым шнуром — внезапное спасение старых барабанов и горнов привело его в самое лучшее расположение духа.
Конец этого дня и первая половина следующего были самыми шумными за всю историю пионерских лагерей на Черноморском и других побережьях. Школа юных барабанщиков работала почти без перерывов. В ней открылся и второй класс — юных трубачей, с которыми занимался бородатый плаврук Эммануил Османович. Вступительные экзамены были короткими и строгими — от желающих поступить в школу отбоя не было. На уроках ни минуты не теряли даром. И ни на минуту не могла возвратиться в лагерь тишина, отгоняемая стуком барабанов и пением горнов.
К начальнику лагеря пошли жалобщики: от грохота и рева житья нет. Доктор потрясал нормами допустимого шума. Получалось, что в лагере доза шума — смертельная. Повар, садовник и сторож грозились уволиться с работы. Начальник лагеря не знал, как поступить: с одной стороны, нельзя не посочувствовать людям, с другой — какой же это пионерский лагерь будет, если запретить бить в барабаны и дуть в горны? Впрочем, если бы он и решился запретить, ничего у него не вышло бы: стихию приказом не остановишь.
В пику жалобщикам Эммануил Османович бросил клич: «Бей в барабан и не бойся!» И ребята били в барабаны и дудели на горнах. Ни в одной школе не было таких старательных, преданных и неутомимых учеников, как в школе Меланьи Фаддеевны!
Старшая пионервожатая Василиса Максимовна и культурница Лионела Карповна срочно переделали сценарий предстоящего сбора и костра: убрали партию аккордеона, всюду ввели барабаны и горны.
Больше всего выгадал толстый аккордеонист Толик — ему оставалось сыграть всего-навсего одну песню, которую на сборе споет вся дружина, и несколько танцев. И наперед у него намечалось резкое уменьшение нагрузки — от его услуг отказывались всюду: мол, у нас тут не дом отдыха, а пионерский лагерь! Бей в барабан и не бойся!
Печалился Бастик Дзяк. Ему сказали, что попробуют принять в школу юных барабанщиков с испытательным сроком, но только после сбора. Бастик приходил на занятия и обездоленно сидел рядом с Пантелеем.
6
Все в природе менялось так картинно и торжественно, будто природа была не сама по себе, а тоже участвовала в пионерском сборе, тоже получила роль по сценарию и старалась оправдать доверие совета дружины.
Солнце погрузилось в оранжевую пучину на горизонте, и море стало остывать и синеть, как металл, вынутый из огня. Вблизи берега заклубился туман, похожий на бурый дым.
В небе рваными островами стояли облака, по краям холодно подсвеченные луной. В фиолетовых проливах поблескивали и подрагивали мелкие робкие звезды.
Деревья и кусты вокруг дружинной линейки как бы всплыли и повисли в неясном сумраке.
И зарокотали барабаны, и запели горны, и знаменная группа появилась там, где деревья расступились, образуя неширокий проход на линейку. Оттуда прямая дорожка нацелилась на флагшток. Среди высоких цветов до поры таились наземные светильники. Увидав знамя, они вспыхнули.
Большое полотнище дружинного знамени медленно колыхалось на древке, то вдруг становясь густо фиолетовым, то загораясь алым и золотым.
Все десять отрядов дружины выстроились на линейке, обозначив длинный прямоугольник. В плотнеющей мгле таинственно белели рубашки пионеров.
На трибуне, возле мачты, стояли начальник лагеря Ким Кириллович и почетный пионер дружины Павел Тарасович. Между ними — гость, замполит с погранзаставы, лейтенант Дашкевич. Ростом он с Полторасыча, но шире в плечах, не сутулится, голова на сильной шее сидит прямо, от козырька на лицо падает черная косая тень.
Барабанщики и горнисты в самом начале обора заняли место напротив трибунки, спиной к кустам и деревьям, у низкого каменного бордюра, что обрамлял линейку. Пантелей попал в последний ряд и воспользовался этим — поднялся на бордюр, чтобы лучше видеть все.
Пантелей вместе со всеми бил в барабан, бил энергично и взволнованно, и все у него получалось гораздо лучше, чем на уроках в школе Меланьи Фаддеевны. Руки сами помнили то, чему их учили, руки сами следили за тем, чтобы играть в лад с другими барабанщиками и с горнистами. Четкий и могучий ритм был в марше, который звучал над дружиной. Он был и в самом Пантелее — в каждой его жилке.
Первым в группе горнистов был Эммануил Османович. Он надел белую рубашку и шорты и даже с мичманкой расстался, заменив ее красной пилоткой. Он здорово играл на горне — игру его можно было различить по чистоте и точности и в грохоте барабанов и в зове горнов. Это тоже помогало исполнять марш, под который знамя обходило строй дружины. Оно побывало в каждом отряде, ветерок, поднятый его жарким крылом, коснулся лица каждого пионера и октябренка, со всеми поздоровалось знамя и только после этого заняло свое место у трибуны.
Василиса Максимовна подала знак, и горны и барабаны смолкли.
Пантелей опустил руки с палочками и только теперь почувствовал, как устали и затекли мускулы. Они гудели и вздрагивали. Они все еще играли марш…
В полной тишине из-за деревьев показались четверо ребят с факелами. Долго, очень долго шли они к трибуне, рядом с которой на железной треноге возвышалась широкая и глубокая чаша. Факельщики шли так ровно, что огни почти не клонились, и дым поднимался вверх, как в безветренную погоду. Окружив треногу, факельщики замерли, потом враз подняли руки, и четыре огня сошлись над чашей, и в ней забегало, запрыгало торопливое, синее с белым и красным, пламя. Ребята отвели факелы, огонь ненадолго осел. Там, в глубине чаши, он окреп и вырос, выплеснулся за края. Он отрывался от чаши и возвращался в нее, неугомонный, нервный, печальный и торжественный. Он стремился улететь, но что-то задерживало его, и он бился, не жалея крыльев.
Факельщики с погашенными факелами отошли за трибунку.
Над линейкой зазвучали стихи. Они передавались от отряда к отряду, как эстафета, они прокатывались по прямоугольнику пионерского строя. Ребята, читавшие стихи, передавали друг другу былину о мальчишках и девчонках, которые жили, как все, а закончили свои короткие жизни геройски.
Растаяла в воздухе последняя строчка стихов, и старшая пионервожатая начала перекличку:
— Павлик Морозов!
Тонкий и напряженный голос отозвался:
— В строю!
— Валя Котик!
— В строю!
Пантелей поворачивал голову на голоса, вглядывался в ряды пионеров, и ему чудилось, что ребята, которых вызывает старшая пионервожатая, стоят сейчас плечом к плечу с живыми, что они сами отвечают: «В строю!»
— Леня Голиков!
— В строю!
Пантелею хотелось рассмотреть их, узнать в лицо, но в слабом свете, в неподвижном строю одинаково одетых ребят это было невозможно. За героя легко было принять любого из тех, кто вытянулся в стойке «смирно».
— Миша Гаврилов!
— В строю!
— Марат Казей!
— В строю!
Молча висели в небе облака-острова с рваными берегами, пропитанными лунным светом. Молча мигали далекие звезды, которым неуютно было в черноте неба, в такой глубокой черноте, что страшно смотреть на нее — точно на краю пропасти стоишь. Молча темнели деревья. Молча металось пламя в железной чаше. Была тишина, такая чуткая и легкая тишина, что хотелось задержать дыхание, чтобы не нарушить ее.
