Вернуть бы все на круги своя! Он уж постарался бы, вызубрил и язык жирных швабов, с которыми они сейчас воюют, и английский, и французский, тогда бы не только знакомые дамочки, но и чопорные экзаменаторы наверняка умилились его «прононсу», при мысли о котором Дутова мутит до сих пор. Он перестал бы плавать, как обычный фельдфебель, в тактике — науке, обязательной для всякого офицера… Все подтянул бы Дутов, но — не дано… Это стало очевидным после экзамена по военной истории и стратегии, когда он ощутил себя необыкновенно тупым, словно бы все мозги из него выдуло вместе с вонючим дымом японских «шимоз» [9].
Хоть и обидно было выпускнику оказаться за воротами Генштаба, но худа без добра не бывает. Дутов все равно вышел из стен Академии человеком куда более образованным, чем до учебы.
Вновь за Прутом поднялась белая ракета, взлетела бесшумно, и этой странной своей беззвучностью вызвала у Дутова простудный озноб. Мертвенный свет её бил войсковому старшине прямо в лицо, и он поспешно отодвинулся в тень густого пахучего куста.
На немецком берегу раздалась лающая пулеметная очередь — сонный пулеметчик бил в сторону реки, пули вяло шлепались в воду. Огневая точка эта была засечена ещё три дня назад. Дутов вздрогнул болезненно от мысли, что немцы накрыли разведку и теперь расправляются с ней, но тут же облегченно вздохнул — пулеметчик пустил очередь в сторону русского берега для острастки, не более того.
Войсковой старшина приподнялся над кустом, прислушался к звукам с противоположного берега. Было тихо.
После Академии Дутов вновь оказался в Киеве, в саперном батальоне, но пробыл там недолго — опять потянуло в дорогу, и он отправился в командировку в родной город Оренбург, в казачье войско, к которому был приписан…
Вскоре его зачислили в Оренбургское юнкерское казачье училище на должность преподавателя. На погонах у него теперь поблескивали четыре вожделенных офицерских звездочки — несмотря ни на что, он стал штабс-капитаном.
Отец, постаревший, но сохранивший резкость движений, пахнувший хорошим табаком и настойкой — мать готовила чудесные настойки, баловала отца, — обнял сына, хлопнул его кулаком по спине. Потом откинулся назад, жадно вгляделся в Сашино лицо. Что именно произнес отец — не понять, что-то попало в глотку отставному генералу, глаза сделались влажными. Он откашлялся, мотнул головой и наконец произнес хрипло, — А все-таки ты дурак, Сашка!
Почему сын у него дурак, отставной генерал уточнять не стал, младший Дутов сделал вид, что не услышал резкого слова, и обнял Илью Петровича:
— Ты всё такой же ругатель, отец!
— Чего ему сделается, — поддакнула мать, в радостном волнении топтавшаяся рядом. — Выпить только ныне может больше, чем раньше. А так всё тот же.
— Цыц! — прикрикнул на жену муж, и тем перебранка в прихожей закончилась.
Командировка затянулась, Дутов продлил ее и вскоре вообще подал рапорт о переводе в Оренбургское казачье войско, по месту родовой приписки, а также о возвращении ему звания, которое носят казаки. Вскоре он был переименован в подъесаулы.
Прошло еще немного времени, и Дутов, уже будучи преподавателем юнкерского училища, получил звание есаула. Исполнял он также обязанности помощника инспектора классов, затем был инспектором — в общем, все время находился на виду и чувствовал себя в родном училище, как дома, гораздо лучше, чем в чопорной Академии.
Помимо собственно инспекторской работы он нес много нагрузок, что называется, общественных, побочных. Это занятия в исторической студии, исследования прошлого казачьих войск. Дутову пришлось организовать для земляков несколько спектаклей; кроме того, устройство вечеров, концертов — самыми веселыми, бесшабашными, запоминающимися стали Рождественские. Довелось ему некоторое время быть и ктитором — старостой училищной церкви, даже петь в хоре, поддерживая группу басов.
Дутов лечился от поражения, нанесенного ему в заносчивом Санкт-Петербурге, и не мог вылечиться. Временами на него наползала меланхолия, взгляд делался туманным, движения — медленными, вялыми. Рассказать кому-либо из близких о том, как глубоко сидит в нем обида, что пережил он в Академии, не хватало мужества: что-то внутри мешало.
Работа Дутова в училище была достойно отмечена. В декабре 1910 года он узнал, что награжден орденом Святой Анны третьей степени. Через два года, также зимой, — декабрь оказался для Дутова счастливым месяцем, — есаул Дутов был произведен в войсковые старшины. Звание это считалось среди казаков очень высоким.
Пир он тогда закатил на весь мир — по-оренбургски. С ухой из стерляди, пельменями из трех видов мяса, кавказским шашлыком. Не обошлось без катания на санках со снежных горок. В Оренбурге тогда останавливался торговец рождественскими петардами, приехавший из Китая, — маленький, кривоногий, горластый, узкоглазый, — он отобрал четыре десятка петард для фейерверка и доставил Дутову прямо на дом. Темное небо над Оренбургом украсилось сиреневым, зеленым и красным салютом.
Принеся домой новые погоны с двумя просветами и тремя звездами, Дутов, щурясь победно, спросил у отца:
— Ты во сколько лет стал войсковым старшиной?
— В сорок семь, — ответил тот спокойным, ровным, хотя и недовольным тоном.
— А я в тридцать три, — торжествующе рассмеялся сын.
Глаза у отца сделались темными — признак гнева, — потом начали медленно светлеть, на щеках появилась легкая, как у юноши пунцовость. Он так ничего и не сказал сыну, лишь молча протянул руку, прося показать погоны. Тот вложил их ему в ладонь. Погоны были парадные, с жесткой прокладкой, каптенармус для удобства перетянул их узкой муаровой лентой.
Отец отставил в сторону правую ногу, немо зашевелил губами, лицо его отмякло, становясь молодым.
— Дай Бог, чтобы в этой трудной дороге ты пошел дальше своего отца, — наконец проговорил он, щелкнул пальцем по одной из звездочек. — В нашу пору металлическое шитье погон было лучше, — Илья Петрович не сдержался, тихо вздохнул, — мастерицы были лучше.
Сын неожиданно заметил, как у отца задрожал рот, лицо, только что казавшееся молодым, постарело, осунулось, плечи согнулись, опустились. Новоиспеченному войсковому старшине стало жаль генерала. Он кинулся у отцу, обнял:
— Отец.
Старший Дутов ответил объятием на объятие сына.
В армии того времени не присваивали очередного чина до той поры, пока офицер не приобретал так называемого «годового ценза». Это означало: для того, чтобы стать поручиком, подпоручик должен был определенный срок отслужить командиром взвода. Штабс-капитаном и капитаном он не мог стать, не послужив командиром роты; полковником — не побывав в шкуре командира полка. И это правильно: всякий офицер должен познать армейскую жизнь, не только глядя на нее из окна штаба или с высоты пролетки, поставленной на бесшумные дутые колеса, но и оказавшись среди потных солдатских рядов.
Для приобретения годового ценза Дутов, — иначе бы чина войскового старшины ему не видать, как собственных ушей, — был направлен в дивизию знаменитого графа Келлера, считавшегося в России не только лучшим кавалерийским генералом, но и лучшим наездником, — попасть под начало графа было очень почетно. Пожалуй, в первый раз после петербургского академического поражения Дутов почувствовал вкус к службе. Надо было показать себя…
Он вернулся в Оренбург сразу с несколькими благодарностями, полученными от графа. Боль, сидевшая в душе, сделалась чуть глуше.
— Еремей, осмотри этого битюга, — велел калмык, напряженно вглядываясь в темноту, не покажется ли кто еще на тропке. — Вдруг какие-нибудь нужные бумаги есть?
— Вряд ли чего, кроме двух салфеток для подтирания задницы, мы у него найдем, — угрюмо пробормотал Еремей.
— Почему так считаешь?
— Да потому, что это — обычный пожиратель тушеной капусты со свиными шкурками. Таким секреты не доверяют.
— Все равно обыщи!
Еремеев, обыскав, проговорил трескучим шепотом:
— Я же говорил… Ничего нету!
Невдалеке неожиданно загавкал пулемет, голос его, оглушающе громкий, выбил у Еремеева на коже мурашки. Калмык, стоявший рядом с ним, исчез, будто ввинтился в землю. Еремеев изумленно распахнул рот — чудеса какие-то…
От пулеметного стука под ногами тряслась влажная, хорошо утоптанная тропа. Резкий сильный звук готов был продавить барабанные перепонки. Огненная очередь, искрясь, веером прошлась по черному пространству, взрыхлила его и исчезла. Запахло химическим дымом, кислым и едким. Еремеев поспешно зажал пальцами нос: солдаты на Западном фронте были напуганы газами.
Из темноты вновь вытаял калмык, махнул рукой:
— За мной!
Они прошли по тропе, свернули влево, услышали тихий говор, остановились. Калмык придавил ладонью воздух, приказывая затаиться, сам беззвучно продвинулся дальше и опять растаял в темноте.
