Внезапно ее пронзила мысль: «У меня больше нет домашнего очага».
Этот очаг (место, где нам прощаются все грехи, где принимают как должное наши слабости) сгорал на ее глазах посреди сада.
Во второй половине дня, оставшись без дела, она вдруг ощутила желание сходить в Лувр, ради удовольствия побродить в царстве красоты.
Потом она поехала на улицу Рашель, купила белый гиацинт, вошла на Монмартрское кладбище, свернула на аллею Бийо, с нее – на аллею Креста, остановилась слева, у могилы своего младшего брата, положила гиацинт на каменную плиту.
По давней семейной традиции (так поступали и ее мать, и дед с материнской стороны, и отец, которому, наверное, пришлось подчиниться этому странному обычаю, да и бабушка – она сама это видела – делала то же самое у себя дома в Ренне), перед отъездом полагалось «прощаться с роялем». У каждой семьи есть свои ритуалы, чьи истоки очень скоро забываются, что лишает их смысла в глазах следующих поколений. Так, у них следовало поставить чемоданы рядком в передней, бросить на них пальто или плащ, а поверх – шляпу, потом сесть за рояль и сыграть какую-нибудь пьеску в знак расставания. Инструмент не целовали. Просто вскакивали и выбегали из комнаты без единого слова, пока в воздухе еще трепетали отзвуки мелодии. И ей подумалось: отныне всюду, где бы я ни играла, музыка будет звучать прощанием, помимо моей воли.
* * *
Звонок у ворот, и музыка внезапно обрывается.
Ее сердце бешено заколотилось.
Опершись на крышку рояля, она поднимается с табурета, медленно идет в переднюю, отворяет дверь, пересекает сад, смотрит наружу сквозь прутья решетки.
Это пришли из агентства недвижимости.
У них появился другой покупатель, предложивший более высокую цену (притом, что предложение брюссельцев остается в силе).
Почти сразу же приехала молодая женщина, беременная и с грудным младенцем на руках.
– Вы могли бы меня предупредить.
– Я думал, моя помощница вам звонила.
– Нет.
– Вам это действительно неудобно?
– В общем, да. В доме беспорядок.
– О, мы не будем обращать на это внимание.
– Да и грязно всюду.
Но они стояли на своем.
Женщина поинтересовалась сроками сделки. Ей было не к спеху. Она ждала еще одного ребенка. Так что у них впереди еще масса времени. Летом можно сделать все ремонтные работы. Осенью – малярные. Беременная женщина проходила по комнатам, повторяя в мобильник мужу, слово в слово, все, что говорил ей агент, и высказывая собственное мнение о том, что видела. Под конец, убедившись в хорошем состоянии обстановки, молодая мать спросила, может ли она оставить за собой кровати, матрасы, кухонную мебель и утварь, газовую плиту, холодильник, посудомойку, гладильный стол и стиральную машину.
– Ах, какая досада! Вы опоздали! – воскликнула Анна Хидден, когда та высказала свое пожелание.
– Почему?
– Завтра их уже увезут.
И все же Анна Хидден решила отдать предпочтение первым претендентам: хотя они давали меньшую цену, сделка с ними могла состояться гораздо скорее.
Мать семейства удалилась в ярости.
* * *
На следующее утро, встав с постели, Анна получила добрый знак – стук дятла в соседском саду, – подтвердивший правильность ее выбора в пользу бельгийцев. Анна Хидден жила в окружении предзнаменований. Как правило, они сулили ей удачу. Она всегда чувствовала на заре грядущего дня, принесет ли он ей удачу. Или же у нее возникало предчувствие, что в тех местах, куда она собиралась ехать, судьба готовит ей какой-нибудь щедрый подарок. И тогда она, счастливая от одного только предвкушения радости, терпеливо пережидала часы, отделявшие ее от этого дара.
Чаще всего обещание это действительно сбывалось.
Но если вдруг – бывало и так! – ничего не происходило, то с наступлением сумерек она спешила в бассейн. И там, вопреки всему, утомление или голод дарили ей иные вспышки счастья, подтверждавшие те, особые предвестья.
Глава XI
Она смотрела на грузчиков, готовых к отъезду. Они уже заканчивали работу и подметали пол; она раздала чаевые, они сложили свои тележки, оставшиеся картонные коробки, инструменты, надели куртки. Она стояла в кухне у окна, потом присела на край раковины. Стаканов больше не было; она отпила шабли прямо из бутылки. Распечатала найденный пакетик арахиса.
Закрыв глаза, разгрызла несколько орешков.
Во всем доме из мебели остались только два пианино да рояль.
Грузчики крикнули ей из сада: «До свиданья!»
И захлопнули калитку.
Войдя в кабинет, она взглянула на пианино, сиротливо стоявшие между голыми, исцарапанными стенами.
Она бродила по комнатам, вздрагивая от внезапно выступившей на спине испарины. Она расставалась не только с мужчиной, она расставалась со своей страстью. Расставалась с жизнью, в которой была страсть.
Свалка вещей, затем пустота, затем грязь, которую нанесли перевозчики, – все это сменилось хаосом в недрах ее тела.
Вся ее жизнь разом прихлынула к ней – в этих стенах, оскверненных чужими прикосновениями или поблекших от старости, перед этими большими, покрытыми черным лаком инструментами.
Семнадцать лет, потом сорок семь лет надвигались волнами, грозящими поглотить ее.
Она села перед большим роялем в гостиной. Но играть не стала. Почти тотчас же поднялась снова и ушла в комнату, которую называла кабинетом, где села за маленькое, «учебное» пианино. Это был самый что ни на есть заурядный рассохшийся инструмент, и звучал он еще хуже, чем «Erard» Жоржа в Тейи. Она начала играть. Сыграла импровизацию на тему старинной санскритской мелодии, которую издала когда-то, в числе других песен, у Ролана. Импровизации всегда были единственным ее прибежищем.
Потом она сказала себе: да какое это имеет значение?! Пианино есть повсюду.
* * *
Она съела ананасный йогурт, оставшийся в кухне. На полу, в том месте, где стоял холодильник, теперь валялся грейпфрут. Она выпила еще немного белого вина – шабли, позвонила Жоржу, который находился в Шуази, села в белый «эспас» и поехала туда. Заночевала на кровати матери Жоржа. Из домика Эвелины Роленже вывезли далеко не все вещи, хотя Жорж уверял ее в обратном. Назавтра ему предстояло ехать в Париж. Поужинав, они сразу легли спать. В восемь утра они отправились в Париж. Она предложила ему зайти, посмотреть на ее пустыню, на ее пыль.
– Нет.
Он решил дождаться такси у светофора, в том месте, где улица выходила на круглую площадь. Упрямо мотал головой, отказываясь от ее предложения. Твердил, что ни за какие блага не войдет в ее бывший дом. Этот дом принадлежал ее «прошлой жизни». Он предпочитал хоть целую вечность быть частью ее тайны, нежели стать свидетелем всего, что составляло ее жизнь с Томасом.
– Меня это не интересует, – повторял он. И прощально помахал ей рукой, как, бывало, в детстве.
Анна поставила «эспас» у своей ограды.
Войдя в дом, она навела чистоту, потом отправилась на почту. Купила две посылочные коробки. На обратном пути зашла к слесарю – его мастерская находилась между почтой и ее домом. Но слесаря на месте не оказалось.
Она спросила у его супруги, когда его можно застать.
– Да он скоро вернется, – ответила та.
Вернувшись к себе, она просмотрела бумаги Томаса (налоговые квитанции, банковские чеки, военный билет, избирательная карточка) и удивилась, обнаружив, как мало у него вещей. Ей хватило одной коробки, чтобы упаковать все это.
В десять часов в дверь позвонил слесарь, которого прислала жена. Он сменил замки на садовой калитке и входной двери дома.
– Вот, держите, мадам, это старые замки и ключи к ним. Они еще вполне могут послужить.
– Ну так и возьмите их себе.
Слесарь бросил замки в свою сумку.
– Уезжаете, значит?
– Да, уезжаю.
– А дом продали?
– Да.
– Тогда зачем же было менять замки?
– У меня вчера украли связку ключей.
– И куда ж вы переезжаете?
– Возвращаюсь к матери, в Бретань.
– Вот это вы правильно решили.
Она поблагодарила его за понимание.
Подождала еще в почти пустом доме.
В четырнадцать часов у нее выключили счетчики газа и электричества. Техник сказал, что суммы, превышающие обычную оплату, придется снимать с ее банковского счета.
– Это не страшно, месье, я оставила в банке распоряжение на автоматическое отчисление денег. Извините, что не предлагаю вам кофе. У меня здесь уже нет кофеварки.
– Да если бы и была, мадам, все равно у вас уже электричества нет.
И они рассмеялись.
– Желаю вам удачи, – сказал он вдруг, ни с того ни с сего, протянув ей руку.
И этот совершенно необъяснимый жест бесконечно согрел ее. Она принялась набивать вторую почтовую коробку одеждой, оставшейся от Томаса. Но вещей было слишком много, и она отказалась от своего намерения. Выбросила пустую смятую картонку вместе с его куртками, костюмами и рубашками в один из городских контейнеров для мусора, всегда стоявших на улице.
