Отчасти я надеялся, что утро вернет мне уверенность и способность рассуждать здраво. Возможно, проснувшись, я бы уже не принимал историю Росси с таким доверием, хотя и предвидел, что она будет преследовать меня независимо от того, верю я или нет. И как, спрашивал я себя, проходя под окном Росси и невольно поглядывая вверх, где в кабинете еще горела лампа, — как можно не доверять своему куратору в вопросе, касающемся его специальности? Тогда не придется ли усомниться во всем, что мы делали вместе? Я вспомнил первую главу своей диссертации, сложенную кипой покрытых ровными печатными строчками листов на моем столе, — и содрогнулся. Если я не верю Росси — можно ли продолжать работу под его руководством? Или придется допустить, что он сумасшедший?
Быть может, из-за того, что Росси не шел у меня из головы, я так остро отметил, что лампа в его окне все горит. Во всяком случае, я шагнул прямо в лужицу света, падавшего из его окна, потому что она — светлая полоска — лежала прямо у меня под ногами. Шаг занял долю секунды, но за этот миг меня с ног до головы пронизал ужас. Только что я терялся в размышлениях, занося ногу над светлым квадратиком на мостовой, — и вот уже застыл на месте. Почти одновременно меня поразили две странности. Одна — что я никогда прежде не видел этого светлого пятна между двумя готическими зданиями, хотя тысячу раз проходил вечерами по этой улице. Я не видел его потому, что видеть было нечего. А увидел теперь — потому что все уличные фонари вдруг погасли. Я был на улице один, и единственным звуком здесь было эхо моего последнего шага. И кроме разбитого на квадраты пятна света из кабинета, в котором мы беседовали десять минут назад, не видно было ни проблеска.
Вторая странность, если она не была первой, бросившейся мне в глаза, и если она заставила меня окаменеть (я говорю: «бросилась в глаза», потому что странность эта поразила именно взгляд, а не разум или инстинкт) в тот самый миг, когда я застыл в его луче, теплый свет в окне моего куратора погас. Может быть, тебе покажется, что в этом не было ничего особенного: закончился рабочий день, и засидевшийся профессор уходит домой, погасив свет и оставив темной улицу, где на минуту отключились фонари. Но все было совсем не так. Мне даже не пришло в голову, что в помещении выключили настольную лампу. Казалось, что-то пронеслось над окном у меня за спиной и загородило его, отрезав луч света. И на улице стало совершенно темно.
На мгновенье у меня перехватило дыхание. Я повернулся, став неловким от ужаса, и взглянул на потемневшие окна, почти невидимые в темноте. Первым моим движением было броситься туда. Дверь, через которую я вышел, оказалась крепко заперта. На фасаде не видно было ни одного огня. В такой час, вероятно, двери запирались за каждым выходящим — вполне естественно. Я стоял в нерешительности, готовый бежать за угол и стучаться в другие двери, и в этот момент снова зажглись фонари. Я мгновенно устыдился своего порыва.
Двоих парней, выходивших следом за мной, не было видно: должно быть, они свернули в другую сторону, но мимо, смеясь, проходила другая компания. Если Росси выйдет сейчас — а он, наверное, выйдет, раз погасил свет и запер за собой кабинет, — и увидит меня здесь? Он ведь сказал, что не хочет больше обсуждать того, что мы обсуждали. Как я стану объяснять ему свой нелепый испуг, здесь, на ступенях, когда он закрыл тему — и, вероятно, все подобные мрачные темы. Я сконфуженно отошел, торопясь, чтобы он не застал меня, и поспешил домой. Там я оставил конверт лежать в портфеле невскрытым и проспал — хотя и беспокойно — всю ночь.
Следующие два дня у меня были забиты до отказа, и я не позволял себе заглянуть в бумаги Росси: по правде сказать, я решительно отринул все потусторонние мысли. И потому так поразил меня коллега, заговоривший со мной в библиотеке под вечер второго дня.
— Слыхал, что там с Росси? — выкрикнул он, ухватив меня за локоть и разворачивая к себе, когда я попытался пробежать мимо. — Подожди же, Паоло!
Да, ты угадала — это был Массимо. Он уже смолоду был большим и громогласным, это сейчас уже притих немного. Я стиснул его руку.
— Росси? Что? Что с ним?
— Он пропал. Исчез. Полиция обыскивает кабинет.
Я бегом бросился к зданию, которое выглядело как обычно: с пыльными лучами вечернего солнца и толпами студентов в полутемных коридорах. На втором этаже, перед кабинетом Росси, офицер полиции беседовал с деканом и еще несколькими незнакомыми мне людьми. Навстречу мне из кабинета вышли двое мужчин в темных костюмах. Они плотно закрыли за собой дверь и направились к лестничной площадке, куда выходили двери аудиторий. Я пробился вперед и заговорил с полицейским:
— Где профессор Росси? Что с ним?
— Вы его знаете? — спросил полисмен, отрываясь от своих записей.
— Он мой куратор. Я был здесь позапрошлым вечером. Кто сказал, что он исчез?
Подошел декан, поздоровался со мной за руку.
— Вы что-нибудь знаете? Хозяйка его квартиры позвонила сегодня днем и сказала, что он уже две ночи не был дома — не заказывал ни завтрака, ни ужина. Она уверяет, что такого с ним никогда не бывало. И он пропустил факультетское собрание, не предупредив по телефону, — такого с ним тоже ни разу не случалось. Потом зашел студент: они договорились о встрече, а кабинет оказался заперт и Росси не показывался. В довершение всего он пропустил сегодняшнюю лекцию, так что я распорядился вскрыть кабинет.
— И он был там? — Я сдержал судорожный вздох.
— Нет.
Я тупо проталкивался мимо них к двери Росси, однако полисмен удержал меня за локоть.
— Не спешите, — сказал он. — Говорите, позапрошлым вечером вы здесь побывали?
— Да.
— Когда вы видели его последний раз?
— Около половины девятого.
— Кто-нибудь еще был рядом? Я задумался:
— Да, еще двое наших аспирантов — кажется, Бертран и Элиас. Они вышли вместе со мной.
— Хорошо. Проверьте, — приказал офицер одному из своих людей. — Вы не заметили каких-либо странностей в поведении профессора?
Что я мог сказать ему? Да, разумеется, — он уверял меня, что вампиры существуют, что Дракула ходит среди нас и что я унаследовал проклятье, обрушившееся на него из-за излишнего научного любопытства, а потом свет погас, словно гигантская…
— Нет, — сказал я, — мы обсуждали мою диссертацию и проговорили до полдевятого.
— Вы уходили вместе?
— Нет. Я вышел первым, а он проводил меня до дверей и вернулся в кабинет.
— Покидая здание, вы не заметили чего-либо или кого-либо подозрительного? Ничего не слышали?
Я снова промолчал.
— Нет, ничего. Вот разве только на улице было темно. Фонари погасли.
— Да, нам сообщали. Однако вы не видели и не слышали ничего необычного?
— Нет.
— Пока что вы последний, кто видел профессора Росси, — настаивал полицейский. — Подумайте хорошенько. В вашем присутствии он не говорил и не делал ничего странного? Не упоминал депрессию, самоубийство — ничего такого не было? А может быть, говорил, что собирается уехать, скажем, попутешествовать?
— Нет, ничего такого не было, — чистосердечно ответил я. Полицейский удостоил меня пристального взгляда.
— Мне понадобится ваше имя и адрес.
Он записал мой ответ и обратился к декану.
— Вы можете поручиться за этого молодого человека?
— Он, безусловно, тот, кем себя назвал.
— Прекрасно, — сказал мне полисмен. — Я бы попросил вас зайти со мной и сказать, не замечаете ли вы чего-нибудь необычного. Особенно по сравнению с последним вечером. Ничего не трогайте. Честно говоря, обычно в таких случаях разгадка оказывается вполне заурядной: семейные неприятности или небольшой нервный срыв — скорей всего, через пару дней он объявится. Миллион раз такое видел. Но поскольку на столе кровь, приходится проверить все возможности.
Кровь на столе? Ноги у меня подкашивались, но я заставил себя не спеша пройти в кабинет следом за полицейским.
Десятки раз я заходил в эту комнату при дневном свете и видел ее точь-в-точь такой же: прибранной, уютной, с удобно расставленной мебелью и аккуратными пачками книг и бумаг на столах и полках. Я шагнул ближе к столу. Через застеленную коричневой бумагой столешницу тянулась длинная темная лужица — давно впитавшаяся и засохшая коркой. Полисмен ободряюще тронул меня за плечо.
— Потеря крови не настолько значительная, чтобы причинить смерть, — заметил он. — Возможно, сильное носовое кровотечение или иное кровоизлияние. При вас у профессора Росси не шла носом кровь? Он не жаловался на недомогание?
— Нет, — ответил я, — я не разу не видел, чтоб у него… шла кровь, и он никогда не жаловался на здоровье.
До меня вдруг с болезненной ясностью дошло, что в течение всего разговора я говорю о наших встречах в прошедшем времени, как будто они прекратились навсегда. У меня сжалось горло, когда я вспомнил, как весело он прощался со мной в дверях кабинета. Может быть, Росси порезался — пусть даже преднамеренно — в мгновенном помутнении рассудка, а потом поспешно вышел, заперев кабинет? Я пытался представить себе, как он блуждает по парку, голодный и продрогший, или садится в первый подвернувшийся автобус и едет неизвестно куда. Картина не складывалась. Я никогда не встречал более выдержанного и здравомыслящего человека, чем Росси.
