— Вам не понять, — искренне жаловался Лоб. — Мальчонка, совершенно одинокий в огромном доме под недремлющим оком слуг. Ежедневный отчет старого слуги:
«Мсье Эрве не пожелал кушать шпинат… Мсье Эрве нагрубил горничной…» А я при сем присутствовал — стоял перед письменным столом отца, не имея права и слова сказать в свое оправдание… Я должен был прилюдно приносить извинения. А в ту пору мне было шесть лет от роду.
— Бедный Эрве! — бормотала Зина.
Именно так у них возникла привычка называть друг друга по имени.
— А мой папа меня боготворил.
— Но вы не можете его помнить. Вы были тогда совсем маленькой.
— Нет, помню. Я хорошо себе представляю папу… И все остальное… Когда немцы пришли за ним, мама вместе со мной спряталась в платяном шкафу С тех пор я стала бояться темноты, а от запаха нафталина меня просто тошнит. Я слышала крики. Думаю, они его били.
Она говорила ровным голосом, без выражения, как больной под наркозом. Потом глаза оживлялись, жизнь медленно возвращалась в них. Она смотрела на Лоба.
— Теперь вы понимаете, Эрве, что росли счастливым мальчиком.
— Извините, — протестовал Лоб. — В моей жизни был еще пансион.
Он рассказал ей о колледже близ Лондона. Но вскоре она подняла руку, давая понять, что все эти мелкие притеснения в счет не идут.
— Представьте себе девочку на ферме среди животных. Я все время дрожала от страха. Люди, у которых я жила…
— Ваши дядя и тетя…
— Да… Они обо мне не заботились. Не любили меня, потому что я профессорская дочка… По крайней мере, так я поняла позднее… И потом, думаю, они тоже боялись. Возможно, из-за меня они чем-то рисковали… Все это немного запутано. Знаю только, что я хотела сбежать.
— Но куда?
— Не знаю. Таким вопросом я не задавалась. Я хотела убежать — и все… Я представляла собой опасность, и мне следовало уйти.
— Послушайте, извините меня, но я чего-то недопонимаю. Вы представляли опасность?
— Да, я представляла собой опасность — и для других, и для себя самой. Мне это казалось очевидным. Меня прятали. Со мной избегали разговаривать. Я чувствовала себя виноватой во всем — в исчезновении папы, смерти мамы… Узнав, что отец уже не вернется, мама повесилась.
Лоб записал в тетрадке:
«Врожденная неврастения. Проверить, поддается ли лечению. Самоубийство матери могло подспудно подготовить Зину к попытке самоубийства, однако полностью ее не объясняет».
Тем не менее такое откровенное признание потрясло Лоба. Отныне он знал, что будет неизменно проигрывать в игре «кто кого несчастнее». И поскольку Зина пережила больше испытаний, нежели он, Лоб уже не мог без нее обходиться. Он забронировал комнату для Зины в семейном пансионе по подсказке Флешеля. Однако ему пришлось добиваться согласия Зины. Как только ей чудилось, что он хочет как-то проявить нежность, она становилась колючей. Он призывал на помощь Мари-Анн и самого Нелли.
Мари-Анн с присущей ей властностью уладила все детали обустройства девушки на новом месте.
— Она славная, эта малышка, — сказала Мари-Анн Лобу. — Приведите ее ко мне, когда она выздоровеет окончательно. А главное — предоставьте решать финансовые проблемы мне… Вы очень умны… но в том-то и беда, что некоторые женщины не слишком ценят ум. Им требуются сообщники, а не исповедники.
Лоб занес эту фразу в свою тетрадку, сопроводив восклицательным и вопросительным знаками. Но он не огорчился тем, что его избавили от забот, которых он никогда не проявлял даже в отношении самого себя. И игра продолжалась. Он заезжал за Зиной в пансион и увозил на холмы. Они гуляли, обедали в случайных кафе под зелеными сводами ветвей, занятые каждый только собой.
— Я… — начинал Лоб.
— А я… — подхватывала Зина. Мало-помалу ему открывалось детство Зины на ферме, тяжелая физическая работа и слишком часто пропускаемые уроки в школе.
— Я училась всему, чему хотелось, — говорила Зина. — И это им не нравилось.
— Все же они не обращались с вами, как с Золушкой?
— Нет, не совсем. Они не щадили себя. И поэтому не щадили меня. Они не понимали разницы.
— Какой разницы?
— А как же? Я была дочерью своего отца. Они должны были послать меня в колледж. Вы, разумеется, получили все сполна!
— О-о! Зина!
— Да-да. Вам-то никогда не отказывали в книгах. Может, вам и случалось голодать, но вам была неведома жажда пищи духовной. А вот мне — да. Непрестанно.
Вокруг летали осы; воздух был наполнен сладостью. Тени от веток шевелились, подобно ласковым рукам. Они сходились, ничего не видя, ничего не чувствуя, и каждый ненавидел озлобление другого и силился сохранить в неприкосновенности свое собственное. Возвращаясь вечером в отель, Лоб чувствовал себя обессиленным, но тем не менее не мог дождаться прихода завтрашнего дня. Наверняка кончится тем, что Зина откроет ему правду, назовет имя мужчины, из-за которого… Он раскрывал тетрадку, закуривал сигарету и писал с прилежанием школьника, от которого так и не сумел избавиться.
«Она считает, что пережила из ряда вон трудное детство. Я же не вижу в нем ничего исключительного. Тысячи девочек, пройдя через аналогичный опыт, выросли нормальными и уравновешенными женщинами».
На этом Лоб остановился и подошел к окну взглянуть на рыбака, выходившего в море на своей лодке — помеси фелуки [3] с тартаной [4]. И думал: «Ну а разве сам я нормальный и уравновешенный?» И тут он снова принимался экзаменовать свою совесть, не переставая сравнивать, тщательно взвешивать Зинины испытания и свои, иногда даже завидуя тем, что выпали на долю Зины. Но была ли она по-настоящему искренна? Не подавала ли она правду так, чтобы разжалобить его, взволновать, завлечь? Лоб не без тревоги задавался вопросом, насколько Зина его интересует.
Или же, подходя к проблеме с другого конца, он спрашивал себя: «А что, если она назавтра исчезнет? Чем это для меня обернется?» Он чувствовал, что это стало бы для него трагедией. В сущности, глядя на вещи хладнокровно, если он потерпит неудачу, если не сумеет заставить Зину принять его доводы в пользу жизни, что-то рухнет в нем самом. Каждое мгновение она являлась для него риском, угрозой. Поэтому необходимо было найти способ заставить ее разговориться. Он составлял в уме список вопросов и старался заучить их наизусть, чтобы не дать себе отвлечься, когда несколько часов спустя повезет ее дышать свежим воздухом под предлогом ускорить выздоровление. Но теперь Зина уже опережала его самого.
— Заметьте себе, — говорила она, — я на родственников не в обиде. Когда я захотела их покинуть и перебраться в Страсбург, они меня ничем не попрекнули.
— Они вас ссудили деньгами?
— И не подумали. Мне пришлось выходить из положения без посторонней помощи. Вначале я работала в магазине «Книги — пластинки».
— У кого?
— У Лонера. Зарабатывала не Бог весть какие деньги, но у меня под рукой оказались книги, о которых я могла только мечтать. Я читала запоем, а это нелегко, поверьте, — читать в промежутке между двумя покупателями… А еще в моем распоряжении оказались пластинки «Ассимиль» [5]. Таким путем я выучила итальянский.
— Немецкий вы уже знали?
— Да. По-немецки разговаривали у нас на ферме.
— И долго вы проработали там?
— Два года.
— Почему вы от него ушли?
— Ему было тридцать пять, и у него серьезно болела жена.
— Ну и что?
— Вы и вправду хотите, чтобы я вам разжевала? Лоб сильно покраснел.
— Извините! Продолжайте… Потом?
— Потом я служила в туристическом агентстве. Побывала в качестве гида в Германии, Италии… Знаете… озера, Венеция. Веронские любовники. Миланский собор… Вам знакомы эти организованные туры?
— Нет. Лично я предпочитаю индивидуальные поездки дикарем. Однако легко могу себе вообразить.
— Не думаю, — грустно сказала Зина. — О! Попадались и симпатичные группы, например учителя. Они робкие, дисциплинированные, держатся в рамках, но даже и с ними приходилось тяжело. Всегда найдется желающий влюбиться. Как правило, они довольствуются тем, что на ходу сунут вам в руку пламенное послание. Назначат свидание.
— Правда?!
— Бедняжка Эрве! Вы что, с луны свалились? Конечно же правда. Уж я молчу о тех, кто преследует вас, как охотник — дичь.
Эти откровения были для Лоба сущей пыткой из-за волнующей интимности, которую они внезапно порождали. Но ему необходимо было знать…
— А как же вы себя вели в таких случаях?
— Неизменно любезно. Сопровождающая ничего не слышит, ничего не понимает, никогда не сердится. Ей платят за то, чтобы она улыбалась. Если она не способна защитить себя, ее увольняют.
— Но в конце концов, ведь эти ухаживания далеко не заходили?
Зина призадумалась. Лоб остановил машину на опушке сосновой рощи. В просвете между стволами проглядывала морская синь.
