токи, желая подняться и поцеловать ее горящие губы, в какой-то момент я терял ее голову. Я вставал вне себя от гнева, оттаскивал ее руки, продолжавшие обнимать меня, и, оставив ее тело теплым на кровати, вылетал в раскрытое окно чердака, выходящее в сад.
Ее голова, как я догадывался – у меня был прошлый опыт, – плыла, словно единственный цветок среди зеленой-презеленой сочной травы, а ее волосы светились на листьях.
Сдерживая гнев, я звал ее тихим голосом, чтоб не услышали соседи, я просил ее прекратить эту безрассудную игру, я любым способом пытался привести ее в чувство.
Голуби рядом с нами не понимали таких шуток – они урчали, выщипывали перья, и дождем сыпались их клювы на наши голые тела, кусая их.
Несмотря на все мои просьбы, она никогда не поднималась, если сама того не хотела, но всегда, когда она возвращалась, ее зубы за красными губами благоухали ночным садом, а ее волосы отрастали за время ее отсутствия так, что не помещались не только на подушке, но и на кровати, и спадали до пола бесконечными волнами.
Идол
Есть на свете черная-пречерная шелковистая птица с уникальным золотым пером в хвосте.
Когда показывается заря, желтая, покаявшаяся в садах за мушмулой, или когда сумерки начинают разбрасывать свои сине-красные тени по бездонным лощинам, птица, вьющая гнезда в камнях пустынных лугов, выходит из укрытия, разливается по лесу колокольчиками, ее пух кружит головы цветам. Она наводит страх на посвященных охотников. Под музыку ее крыльев удаляются их шаги.
Она никогда не отступает перед опасностью, никогда не покидает своего места, никогда не прячется от глаз врагов, путешествуя, завернувшись в зеленый листочек, как делают другие птицы.
По пальцам можно пересчитать охотников, которые могут похвалиться, что видели ее два-три раза за всю свою жизнь. Но ни один бальзамировщик редких птиц до сегодняшнего дня еще не хвастался, что обогатил ею свою коллекцию.
Горе тому, кто встречает ее впервые с оружием в руках. Она подманивает его строгой грацией своего окраса, несказанной сладостью своего голоса, ритмичными движениями своего золотого пера. Ничего не подозревающий охотник подходит близко, целясь в нее поднятым карабином, держа палец на курке.
В ту секунду, когда охотник уже готов выстрелить, он с ужасом видит, как, сидя на ветке, на камне или на выступе высохшего колодца, эта черная-пречерная птица смотрит на него знакомым взглядом.
Откуда он знает эти глаза? Где видел эти волосы? Почему помнит наизусть эти черты?
Нет, он не ошибся.
На черном теле птицы – микроскопическое подобие его собственной головы. Это в свое лицо, словно через перевернутый бинокль, уменьшающий вещи, прицелился он на ветке, на скале или на выступе высохшего колодца.
Кто осмелится выпустить пулю в своего идола, собираясь подстрелить птицу?
Бездна
Опыт, доказывающий, что все необъяснимо, приводит к мечте
Волс. Mirabilia
Медведица
[9]
Крестьянин из Малатии по имени Махмут Джейлан, пробираясь сквозь густую чащу, рубил дрова, оными и нагружал свое вьючное животное. Но по дороге, в лесу, груз опрокинулся, и крестьянин начал грузить заново.
Внезапно пред ним предстала огромных размеров медведица, каковая, осмотрев его в течение непродолжительного времени, приблизилась и стала помогать в погрузке. Она подбирала разбросанные дрова и передавала их дровосеку, который принимал их с объяснимой тревогой в душе и укладывал на скотину.
Когда погрузка была завершена, зверь двинулся было уходить, и несчастный Махмут тоже – в противоположном направлении. Однако, не успев отойти, он узрел в страхе, что медведица бежит на него. Его страх достиг наивысшей точки, и с минуты на минуту он ожидал своего конца. Но с изумлением увидел, что зверь догнал его для того, чтобы передать небольшое полено, которое было забыто на месте погрузки.
Впоследствии медведица удалилась с миром.
А
Однажды мне приснилось, что я бабочка, которая размахивает крыльями, довольная своей судьбой. Я проснулся и с изумлением увидел, что я Чжуан-цзы. Так кто же я на самом деле? Чжуан-цзы, которому снится, что он бабочка, или бабочка, которая воображает, что она Чжуан-цзы?
Чжуан-цзы
Шелка
Я выхожу из старинного особняка, пробираюсь сквозь его темный сад и выхожу на площадь. На земле – тут и там – брошенные куски ткани. Я наклоняюсь и вижу, что это старые галстуки. В глубине, на трибуне, какой-то человек произносит речь – наверное, он уже давно говорит, потому что у рта появилась пена – перед несуществующей аудиторией. Кроме нас двоих, никого больше нет на широкой площади. Он говорит с фанатичным пылом, объясняет что-то, написанное на черной доске рядом с ним, то и дело тычет туда концом длинной указки, однако ни разу не оборачивается, не смотрит в ту сторону – его взгляд все время неподвижен, пригвожден к лицам, которые он воображает перед собой. Я подхожу и вижу на доске развернутые из рулона бесконечные аршины драгоценной шелковой ткани с невероятной красоты тканьем, узором и красками – она мастерски, с большим старанием уложена в искусственном беспорядке, с бесчисленными сборками и складками, как бы случайными, а на самом деле мудро продуманными, чтобы показать все богатство и прелесть самой мельчайшей детали. Мой опьяненный взгляд обнимает всю ее поверхность, ласкает блестящие выпуклые линии нитей, похожие на ряды пепельно-розовых микроскопических бус, на тонкие-претонкие волокна и прожилки листьев. Каждый раз, когда ненасытный взгляд погружается в глубины какой-нибудь складки, я счастлив открывать и новую структуру, и еще одно редкое сочетание цветов, поначалу не замеченное, чудесное и совершенно новое, но всегда выдержанное в стиле и общем смысле этой несравненной гармонии.
Захваченный этим зрелищем, полный восторга, я развязываю свой галстук и бросаю его к другим.
Оратор видит мое движение, резко обрывает свою речь, как сумасшедший слетает по ступеням трибуны и бежит ко мне.
«Можно взглянуть на ваш воротничок?» – говорит он запыхавшись, в волнении, будто не веря своим глазам. Он невелик ростом, поэтому встает на цыпочки, чтобы дотянуться до моей шеи.
Убедившись, что на мне больше нет галстука, он маленькими, как обезьяньи скачки, шажками идет к черной доске, достает из кармана огромные ножницы, бережно отрезает кусок ткани, висящей и сверкающей, как павлиний хвост, возвращается и подает его мне.
«Почем за аршин?» – спрашиваю я и берусь за кошелек. И сразу понимаю, какую
