вперед легковую машину, да еще правительственную! Откровенно говоря, такое волнение Креве показалось мне преувеличенным и даже комичным, но оно соответствовало характеру писателя, упорному, не уступающему ни в чем, хотя вообще-то ласковому и доброму.
Ко мне Креве всегда относился добродушно. Но однажды он, кажется, порядком на меня рассердился. Дело обстояло так. Я обмолвился, что в нашем Комиссариате работает опытный главный бухгалтер, который умело распоряжается финансами, составляет сметы и отлично проводит все финансовые операции. Это я сказал вскользь, между прочим. Но Креве не забыл о моем рассказе. Однажды, когда мы ехали с ним в Каунас, он начал просить, чтобы я уступил этого бухгалтера будущей Академии наук. Зная, что в таком многоотраслевом учреждении, каким тогда был наш Комиссариат, без опытного бухгалтера можно сломать шею, я не согласился. Но Креве не успокоился. На эту же тему он разговаривал бо́льшую часть дороги, используя все возможные и невозможные аргументы. Я держался за свое. Креве волновался, нервничал, даже переменился в лице. Но я, видя настойчивость своего бывшего профессора, тоже заупрямился. Почувствовав, что ничего не выйдет, Креве вдруг замолк и перестал отвечать на мои вопросы. Съежившись в углу машины, он так и не проронил ни слова до самого Каунаса. Когда в Каунасе мы остановились у его квартиры на аллее Видунаса и он вышел из машины, я спросил, когда заехать за ним в Вильнюс. Но Креве не ответил и, даже не подав руки, ушел. Я был удивлен и чувствовал себя неловко, но я ведь и правда не мог удовлетворить его просьбу… Целый месяц Креве избегал меня, да и я, — как теперь вижу, напрасно, — не торопился снова наладить с ним дружеские отношения.
Подготовительные работы кончились, и в январе 1941 года правительство приняло решение об учреждении Академии наук Литовской ССР. Первым президентом Академии, как и можно было ожидать, в апреле избрали Винцаса Креве, а первые заседания проходили в библиотеке Врублевских, в теперешнем читальном зале библиотеки Академии наук. Начало было весьма скромным, — когда правительство утвердило Устав Академии, несколько виднейших ученых республики стали ее членами и членами-корреспондентами, и началась дальнейшая организация научного учреждения, уже не на бумаге, а в жизни.
Так или иначе, основание Академии наук было одним из крупнейших достижений нашей культуры того времени. То, о чем много лет мечтали в буржуазной Литве люди науки, стало явью. (Конечно, никто из тех, кто участвовал тогда в организации Академии наук, даже отдаленно не могли себе представить, что она, несмотря на разрушения войны и оккупацию, вырастет в большое учреждение национальной культуры, влияние которого будет ощущаться во всей жизни республики.)
МИНСК И ЧИТА
Вернемся немного назад. Первое полугодие новой республики подходило к концу. В нашей жизни многое изменилось. Передовицы газет призывали срочно готовиться к Декаде литературы и искусства. Каунасский драматический театр ставил «Мещан» Горького, «Спекулянтов честью» Паньоля, в опере шли «Князь Игорь», «Борис Годунов», «Паяцы», «Корневильские колокола». В кино показывали уже виденные и еще неизвестные советские фильмы — «Мы из Кронштадта», «Человек в футляре», «Юность Максима», «Возвращение Максима», «Последний табор». Литва впервые вместе со всей страной отпраздновала годовщину Октябрьской революции. Все еще непривычными казались демонстрации с портретами вождей, красными знаменами — их ведь не разгоняла полиция. Реакционеры, не успевшие вслед за Сметоной удрать на Запад, сидели в своих квартирах, тихие, спокойные, чего-то выжидали, — без сомнения, им казалось, что положение еще не устоялось. Эти «бывшие люди» перестали ходить в наркоматы, — они знали, что положение не изменишь, не вернешь национализированное имущество и прежние привилегии. Я помню дамочку, в полуподвале пышного особняка которой я когда-то жил. В первые дни новой власти она пришла ко мне жаловаться, что ее слуги и дворники, такие послушные и вежливые раньше, начали бунтовать и не слушаются своей повелительницы. Увидев, что меня не растрогаешь и не докажешь своих прав, она вышла из моего кабинета и больше не появлялась…
Перед Новым годом каунасская опера показала новый спектакль — «Тихий Дон» И. Дзержинского, в котором пел Кипрас Петраускас.
Оба каунасских театра отпраздновали свое двадцатилетие. Они находились в ведении нашего Комиссариата, и пришлось приложить немало усилий, чтобы эти юбилеи отметить достойно.
В декабре мы с Цвиркой побывали в Минске, на тридцатипятилетнем юбилее творческой работы белорусского поэта Янки Купалы. Здесь мы впервые были в гостях у писателей братского народа. Завязывались знакомства с новыми людьми; мы уже много слышали о Максиме Танке, вильнюсце, друге наших вильнюсских писателей, познакомились и с новыми людьми — Петрусем Бровкой, Петром Глебкой, Михасем Лыньковым, Кондратом Крапивой, Филиппом Пестраком (он тоже жил в Вильнюсе и сидел в вильнюсской тюрьме), с детским писателем Янкой Мавром, который жил в Литве еще в 1905 году. Помню торжественное заседание в огромном Минском оперном театре в честь юбиляра, которое началось почему-то очень поздно, почти в полночь (на нем мне пришлось поздравлять юбиляра от имени наших писателей). В президиуме рядом с нами, литовцами, сидели гости из Москвы — поэты Алексей Сурков и Сергей Городецкий, представители Украины и других республик. Помню вечер в доме поэта, где хозяева угощали нас различными блюдами и напитками, а гости — нескончаемыми тостами и веселыми рассказами. Уже тогда нас очаровали добродушие, чуткость, свойственные белорусам, их большая симпатия к Литве. Интересные беседы были у нас с хозяином и его женой Владиславой, которую все называли «тетей». Она знала многих литовских деятелей старшего поколения.
Никто из сидящих здесь не мог и подумать о том, что через каких-нибудь полгода в огне войны погибнет этот гостеприимный домик и большая часть всего Минска, что Янка Купала, как и мы, станет беженцем…
Минск тогда казался типичным губернским городом, — только в центре возвышался огромный дворец правительства, в котором, кажется, находились все комиссариаты Белоруссии, и новые, законченные и недостроенные, высокие дома, а по окраинам город, как и наш Каунас, был застроен деревянными домиками. Правда, здесь не было таких лачуг — Бразилки, — какие тогда уродовали облик Каунаса.
В минской гостинице, едва проснувшись и включив радио, я услышал известие, которое удивило и обрадовало, — меня выдвинули кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. Я услышал фамилии других кандидатов — Винцаса Креве, Саломеи Нерис, Александраса Гудайтиса-Гузявичюса{88}, генерала
