Этими строчками кончалось письмо, на этом месте удар поразил больного, и перо выпало из его рук.
Он знал это место, он помнил эти слова. В ту минуту, когда замолк голос чтеца, больной взглянул на доктора.
— Я приготовил, что следует теперь, — сказал он, все медленнее произнося слова, — помогите мне досказать.
Доктор дал ему возбудительное лекарство и сделал знак Нилю повременить. Через несколько минут пламя угасающей души опять вспыхнуло в его глазах. Употребляя мужественные усилия для того, чтобы выговорить слова, он просил шотландца взять перо и произнес окончательные фразы рассказа, по мере того как память напоминала их ему одну за другой в следующих словах:
— "Пожалуй, не верь убеждениям умирающего, но я торжественно умоляю тебя: исполни мою последнюю просьбу. Сын мой! Единственная надежда, которую я оставляю тебе, зависит от одного великого сомнения — сомнения, властны мы или нет над нашей собственной судьбой. Может быть, свобода воли может победить судьбу человека, и, осужденные на неизбежную смерть, мы неизбежно стремимся только к ней одной, а не к тому, что ей предшествует. Если так, то уважай, если бы даже не уважал ничего другого, предостережение, которое я даю тебе из моей могилы: никогда, до самого дня смерти не допускай к себе ни одной души, которая прямо или косвенно имела бы какое-нибудь отношение к преступлению, совершенному твоим отцом. Избегай вдовы человека, которого я убил, если эта вдова еще жива; избегай девушки, злодейская рука которой устранила препятствие к этому браку, если эта девушка находится еще у нее в услужении, а более всего избегай человека, который носит одно имя с тобою. Ослушайся лучшего твоего благодетеля, если его влияние захочет сблизить тебя с ним. Брось женщину, которая любит тебя, если эта женщина будет служить связью между ним и тобою; скрывайся от него под чужим именем, поставь горы и моря между вами. Будь неблагодарен, будь мстителен, будь всем, что будет наиболее противно твоему кроткому характеру, скорее чем жить под одной кровлею и дышать одним воздухом с этим человеком. Не допускай, чтобы оба Армадэля встретились на этом свете никогда, никогда! Никогда!
Вот только таким образом ты можешь избавиться от опасности, если только можешь. Поступай так всю твою жизнь, если дорожишь твоей ненавистью и твоим счастьем!
Я кончил. Если бы я мог употребить не столь сильное влияние, которое будет на тебя иметь это признание для того, чтобы преклонить тебя к моей воле, я избавил бы тебя от открытия, заключавшегося в этих страницах. Ты лежишь на груди моей и спишь невинным сном ребенка, между тем как рука постороннего пишет тебе эти слова, по мере того как я произношу их. Подумай, как сильно должно быть мое убеждение, если я имею мужество на моем смертном одре омрачить всю твою юную жизнь с самого начала преступлением твоего отца. Подумай — и остерегайся. Подумай — и прости мне, если можешь".
На этом письмо кончалось. Это были последние слова отца к сыну.
Неумолимо верный к своей вынужденной обязанности, Ниль положил перо и прочел вслух строчки, написанные им.
— Не нужно ли еще что прибавить? — спросил он своим холодным, твердым голосом.
Прибавлять было нечего. Ниль сложил листки, вложил их в конверт и запечатал печатью Армадэля.
— Адрес? — спросил он, не расставаясь со своим безжалостным и деловым формализмом.
«Аллэну Армадэлю-младшему, — написал он со слов, продиктованных умирающим. — Поручается Годфри Гэммику, эсквайру. В контору Гэммика и Риджа, Линкольн-Инн-Фильдз, в Лондоне».
Написав адрес, Ниль ждал и думал.
— Ваш душеприказчик должен распечатать это письмо? — спросил он.
— Нет! Он должен отдать это письмо моему сыну, когда он будет в таких летах, что будет в состоянии понять его.
— В таком случае, — продолжал Ниль, продумавший все вопросы с неумолимой аккуратностью, — я напишу записку, в которой и повторю ваши собственные слова, как вы сейчас произнесли их, и объясню, по каким обстоятельствам мой почерк появился на этом документе.
Он написал записку в самых кратких и ясных выражениях, прочел ее вслух, как читал предыдущее, подписал свое имя и адрес в конце, потом заставил подписать доктора как свидетеля всего происходившего и того положения, в котором находился мистер Армадэль. Сделав это, он вложил письмо во второй конверт, запечатал, как первый, и адресовал к мистеру Гэммику, прибавив к адресу «в собственные руки».
— Вы непременно желаете, чтобы я отправил это на почту? — спросил он, вставая с письмом в руке.
— Дайте ему время подумать, — сказал доктор. — Ради этого ребенка дайте ему время подумать. Одна минута может изменить его намерение.
— Я даю ему пять минут, — отвечал Ниль, положив часы на стол, неумолимо точный до самого конца.
Они ждали, и оба внимательно смотрели на Армадэля. Разительные перемены, уже появившиеся в нем, быстро умножались. Движение, которое постоянное душевное волнение сообщало мускулам лица, начало под тем же опасным влиянием распространяться книзу. Его прежде беспомощные руки уже не лежали неподвижно: они шевелились на простыне. При виде этих зловещих симптомов доктор обернулся с испугом и сделал Нилю знак подойти ближе.
Спрашивайте сейчас, — сказал он. — Если вы будете ждать пять минут, вы опоздаете.
Ниль подошел к кровати. Он тоже заметил движение рук.
— Это дурной знак? — спросил он. Доктор с тревожным видом кивнул головой.
— Предлагайте ваш вопрос сейчас, — повторил он, — а то будет слишком поздно.
Ниль поднес письмо к глазам умирающего.
— Вы знаете, что это?
— Мое письмо.
— Вы непременно настаиваете, чтобы я отправил его на почту?
Больной в последний раз собрал все свои силы и ответил:
— Да!
Ниль подошел к двери с письмом в руке. Немец сделал за ним несколько шагов и раскрыл уже губы, чтобы просить его немного подождать, но встретился с неумолимыми глазами шотландца и воротился к постели. Дверь за Нилем затворилась, и они расстались, не сказав больше ни слова.
Доктор, присев у постели, шепнул умирающему:
— Позвольте мне возвратить его, еще есть время. Вопрос повис в воздухе, ответа не было. Ничто не показывало, что больной обратил внимание на него или даже слышал этот вопрос. Глаза его с ребенка перешли на собственно судорожно подергивающуюся руку и с умоляющим видом обратились на сострадательного врача, наклонившегося к нему. Доктор поднял руку Армадэля, остановился, проследил за глазами отца, обращенными на ребенка, и, поняв его последнее желание, положил руку умирающего на голову мальчика. Рука дотронулась до нее и еще сильнее задрожала. Через минуту трепет, овладевший рукой, распространился по всей верхней части тела. Лицо из бледного сделалось красным, из красного багровым, из багрового опять бледным, потом судорожно подергивавшиеся руки замерли в неподвижности, и цвет лица уже не переменялся.
Окно в смежной комнате было открыто, когда доктор вышел от умершего с ребенком на руках. Он посмотрел в окно и увидел на улице Ниля, медленно возвращавшегося в гостиницу.
— Где письмо? — спросил он.
Двух слов было достаточно шотландцу для ответа:
— На почте.
КНИГА ВТОРАЯ
Глава I. ТАЙНА ОЗАЙЯЗА МИДУИНТЕРА
В теплую майскую ночь 1851 года ректор Децимус Брок, находившийся в это время на острове Мэн, удалился в свою спальню в Кэстльтоуне. Серьезная ответственность тяготила его душу, и он не мог еще сообразить, какими способами он может освободиться от неприятного положения, в которое его поставили настоящие обстоятельства.
Ректор дошел до того зрелого периода человеческой жизни, в которой умный человек научился уже уклоняться (так часто, как только позволяет его характер) от всех бесполезных столкновений со своими собственными заботами. Оставив всякое дальнейшее старание принять какое-нибудь решение в том непредвиденном случае, который теперь смущал его, мистер Брок спокойно уселся на кровати и старался сообразить, действительно ли так серьезен этот непредвиденный случай, как он до сих пор думал. Следуя по этому новому пути из лабиринта своего недоумения, мистер Брок совершенно неожиданно устремился к цели посредством самого неприятного из всех странствований для человека — воспоминаниям по прошедшим годам своей собственной жизни.
События тех прошлых лет, воспоминания о тех же самых лицах, более или менее вызывавших его беспокойство, которое теперь мешало пастору заснуть, одно за другим возникали в памяти мистера Брока. Беспокойная память вернула ректора к случившемуся четырнадцать лет тому назад, когда он имел в своем пасторате на сомерсетширском берегу Бристольского канала свидание с одной дамой, совершенно незнакомой для него и для всех в этом месте, которая явилась к нему в кабинет.
Дама эта была блондинка, черты лица ее сохранились хорошо. Она была еще молода, а может быть, и казалась моложе своих лет. В выражении лица ее проступала меланхолия, а в голосе — печаль и страдание. Однако это чувствовалось настолько, чтобы показать, что она имела огорчения, но не настолько, чтобы навязать эти огорчения вниманию других. Дама привела с собой прекрасного белокурого семилетнего мальчика, которого представила пастору как своего сына и в самом начале разговора отослала его играть в сад. Прежде чем она вошла в кабинет пастора, передала ему свою визитную карточку, на которой стояло имя миссис Армадэль. Мистер Брок заинтересовался ею, еще не услышав того, о чем она будет говорить, и, когда она отослала сына, он ждал с некоторым беспокойством, что скажет ему дама.
