— Пасечник оставил…
— Позабыл обуться, когда в гостях у тебя был?
— Не бесплатно, ясно дело, оставил.
— А как?
— Пятерку взаймы выпросил.
— У тебя зимой снегу не выпросишь, — быстренько сказал дед Лукьян.
— Иуда-предатель, — морщась, огрызнулся Екашев.
— Прекратите взаимные оскорбления, — строго предупредил Кротов и, не сводя с Екашева глаз, сказал: — Получается, что за пятm рублей Репьев и портянки тебе пожертвовал, и босиком ушел?
Лицо Екашева болезненно покривилось:
— Пошто босиком… Говорю, пятерку на поллитру канючил.
Гвоздарев махнул рукой — что, мол, разговаривать с человеком, который несет невесть какую чепуху. Кротов заглянул за сундук. Вытащив оттуда кусок ветхой мешковины, развернул его и стал рассматривать густые полосы ржавчины и масляные пятна. Поддерживая мешковину на вытянутых перед собой ладонях, словно полотенце, приготовленное под хлеб-соль, Кротов показал ее понятым:
— Прошу определить, что здесь пропечаталось?
— Ружейный приклад, — быстро сказал дед Лукьян.
Кротов лосмотрел на кузнеца, затем на бригадира:
— Вы, товарищи, как полагаете?
— Чего тут полагать, Михаил Федорович, — хмуро сказал бригадир. — Обрез был завернут.
— Что ты, Степан, по этому поводу скажешь? — обратился к Екашеву Кротов.
Внимательно наблюдая за Екашевым, Антон Бирюков заметил, что того словно оглушили. Обхватив руками живот и втянув голову в плечи, Екашев какое-то время отчужденно молчал, потом быстро заводил тревожными глазами, словно хотел определить, кто же из присутствующих так внезапно, его ударил.
— Чего привязались? — хныкал он. — Пасечник тряпку оставил. Ружье с обрезанным дулом приносил, завернутое в ней…
— Зачем Репьев принес к вам это ружье? — спросил Антон.
— Собака Лукьянова повадилась куриные яйца таскать. Гринька прикончил ее, чтоб не пакостила.
— Куда дели убитую собаку?
Екашев показал на роющихся в навозе кур.
— Там пасечник закопал.
— Ружье куда дел? — спросил Кротов.
— С собой Гринька унес.
— А золотой крест Репьев не предлагал вам купить?
Ноги Екашева обмякли. С трудом удержавшись за дверной косяк, он уставился на Антона непонимающим взглядом.
— Какой крест?
— Золотой, говорю.
— Нет, не предлагал… — Екашев растерянно забегал глазами по хмурым лицам понятых. Наткнувшись на взгляд кузнеца, обрадовался: — Федор, не дай соврать, православный… Это ж тебе пасечник хотел продать крест, ей-богу, тебе.
— Откуда знаешь? — удивился кузнец.
— Гринька мне сказывал.
Глядя на бледное растерянное лицо Екашева, Антон интуитивно понял, что золотой крест у него. Заметив вопросительный взгляд участкового, сказал:
— Давайте, Михаил Федорович, поищем застреленную собаку, потом — крест.
— Может, сам покажешь, Степан? — спросил Екашева участковый.
— Нету у меня креста, Кротов. Истинный бог, нету! А самогонный аппарат в бане спрятан, под полом.
— Аппарат не волк — в лес не уйдет.
— Ты ж за аппаратом ко мне пришел.
— Ситуация, как говорится, изменилась.
— Не убивал я пасечника! — сорвавшимся голосом вдруг взвизгнул Екашев.
— А мы тебя, Степан, в этом пока и не обвиняем, — спокойно сказал участковый. — Может, х: ам отдашь золотой крест?
— Нету у меня его, Кротов.
— Предупреждаю официально: если найдем, это будет не в твою пользу.
Екашев промолчал…
Найти останки застреленного Букета удалось. Приглядевшись к навозной куче возле загона, дед Лукьян вилами отрыл пробитую дробью голову с белой меткой на лбу и снятую с собаки шкуру. Куда трудней было провести тщательный обыск в доме. Хозяева накопили здесь столько всякого старья, что, казалось, сам черт мог сломать в нем ногу. Неизвестно, сколько пришлось бы провозиться с обыском, если бы не сам Екашев. Он внезапно спросил:
— Кротов, если покажу крест, что будет?
— Зачтется, как добровольная выдача.
— Значит, отберешь?
— Не отберем, а изымем, как добровольно выданное вещественное доказательство.
— Крест же мой, а не Гринькин!!
— Степан Осипович, мы в этом разберемся, — сказал Антон.
Екашев какое-то время недоверчиво смотрел на него. Затем поднялся с табурета, подошел к одному из сундуков, задумался, словно все еще не решался: открывать или не открывать. Но вздохнув, отомкнул замок и, откинув крышку, перегнулся через высокий край, шаря в глубине сундука. Как и все в доме, сундук был доверху заполнен каким-то старьем, и Екашев, зарывшись в него, похоже, чуть не задохнулся. Выбравшись оттуда, он дрожащими руками протянул Антону сверкнувший золотом крест высотою сантиметров тридцать. Антон впервые видел такую церковную реликвию. С интересом порассматривав на кресте скорбно склонившего голову Христа, показал крест кузнецу:
— Этот предлагал вам пасечник?
— Этот, этот… — вместо кузнеца заторопился Екашев. — Я просил Гриньку продать. Перед смертью хотел деньжонок выручить, чтобы хоть похороны себе обеспечить.
— Где взяли крест? — спросил Антон.
— Когда часовню у родника разбирал, под полом нашел, — на глазах Екашева появились крупные слезы. — В войну еще это было. Сгнила часовня, на дрова ее увез. С той поры хранил крест, а тут чую, загибаться стал, думаю, пропадет золото ни за понюшку табаку…
По деревне к бригадной конторе стремительно промчался милицейский «газик». Предложив участковому написать протокол изъятия, Бирюков вышел на улицу. Машина, успев уже развернуться, мчалась назад. Едва она затормозила возле усадьбы Екашева, резко распахнув дверцу, из нее выскочил Слава Голубев и стал рассказывать Антону об обнаруженном трупе Барабанова. Тут же подошел следователь Лимакин и Борис Медников.
— Труп на попутном грузовике в сопровождении Онищенко отправили в морг, — скороговоркой закончил Голубев. — У тебя как дела?
— Нашли сапоги пасечника и еще кое-что, — Антон повернулся к Медникову. — Боря, посмотри сейчас Екашева. Если не симулирует, надо срочно его в больницу.
— Неужели он?.. — многозначительно спросил Лимакин.
— Определенно сказать нельзя. Улики выдают, но в поведении Екашева много нелогичного.
— Цыгана Левку я допросил. Сыщенко его фамилия. Оказывается, в то утро он действительно не был в таборе. Тысячу рублей оформлял на аккредитив в райцентровской сберкассе.
— В какое время?
— Говорит, приехал в райцентр на попутке рано утром, а сотрудники сберкассы запомнили, что цыган был у них около двенадцати часов… У тебя не появилось фактов, связывающих убийство пасечника с убийством Барабанова?
— Пока нет.
— Не пойму, ради чего нож в трупе оставлен. В твоей практике подобного не встречалось?
Антон пожал плечами, спросил:
— Где тот нож?
Лимакин позвал эксперта-криминалиста. Семенов, подойдя к ним, показал Антону упакованный в прозрачный целлофановый пакет длинный охотничий нож, на остро заточенном лезвии и на плексиглазовой наборной рукоятке которого засохли бурые потеки крови. Внимательно осмотрев его, Антон сказал:
— Попробуем предъявить для опознания. — И поднял глаза на Семенова. — Мы здесь нашли посеченную дробью голову собаки. Надо будет взять несколько дробин на анализ.
Когда Бирюков с участниками оперативной группы вошел в дом, Екашев, обхватив живот, понуро сидел на своем табурете. Понятые и бригадир Гвоздарев, примостившись кто где, наблюдали за пишущим Кротовым. Взгляд Бирюкова задержался на чисто выскобленной деревянной рукоятке сапожного ножа, белеющего словно инородное пятно среди общего серого фона. Взяв нож, Антон повертел его и положил перед Кротовым.
— Включите, Михаил Федорович, и это в протокол выемки.
На лице Екашева не отразилось ни малейшего волнения. Возможно, он был под впечатлением только что сказанного Медниковым: «Немедленно надо в больницу».
Предъявленный охотничий нож по наборной рукоятке и высеченной на ней метке «Л. С.» опознал кузнец Федор Половников. По просьбе цыгана Левки он на прошлой неделе выправлял зазубренное лезвие.
Глава 13
Убийство серебровского механизатора Барабанова озадачило Антона Бирюкова не на шутку. Собственно, само убийство без всякого сомнения квалифицировалось, как преднамеренное, с целью грабежа, и загадки здесь никакой, можно сказать, не было. Задуматься заставляло другое: сразу две смерти в небольшом тихом селе, где даже бытовая драка — явление редкое.
Оставшись после отъезда оперативной группы в Серебровке, Антон надеялся получить хоть какие-то дополнительные сведения от жены Екашева, которая лишь к вечеру заявилась из лесу с двумя огромными корзинами груздей. Полусонная от усталости бабка Екашиха, как называли ее серебровцы, на все вопросы тускло отвечала одним и тем же: «Не знаю, родимый, врать не хочу». Только на вопрос о золотом кресте ответила по-иному:
