В Москве предстояли новые торжества — по случаю приезда невесты самозванца, Марины Мнишек. Давно уже «вор» с нетерпением ожидал ее и не жалел народных денег на подарки лично невесте и ненасытному отцу ее для уплаты его бесконечных долгов в Польше, из которой кредиторы не выпускали его. На одни подарки было истрачено «вором» пять миллионов рублей, а еще больше миллионов съела поездка невесты в Москву, в которой ее сопровождал чадолюбивый отец. В Польшу уже дошли вести о брожении среди народа в связи со слухами о самозванстве «вора» которые встревожили Мнишека. Знатный польский вельможа ничего не имел против того, чтобы породниться с бродягой, лишь бы царский венец прочно держался на его голове. Но заваривать кашу, если самозванство становилось известным, — смысла не было. Поэтому, оставив Марину в Вязьме, самборский воевода самоотверженно пустился в Москву один. Тут сразу страхи его оставили. Очарованный торжественной встречей, он окончательно умилился, увидев бродягу на троне из чистого золота, который поддерживался двумя литыми из серебра львами, а сверху украшался шаром и парившим над ним орлом. До слез растроганный этим великолепным зрелищем, самборский управитель «лобзал с благоговением державную руку» будущего зятя и, заведя речь о добродетелях «вора», запутался от радостного волнения в дебрях красноречия и с трудом выбрался из них. Забыв происхождение «вора», почтенный Мнишек выражал непоколебимую уверенность, что поэты всего мира воспоют впоследствии нравственные качества, украшавшие в избытке его будущего зятя. Увы, этой уверенности не суждено было осуществиться!
Убежденный, что можно довести до благополучного конца затеянное дерзкое приключение, самборский управитель вернулся в Вязьму и 1 мая торжественно ввез в столицу свою дочь и тридцать бочек доброго венгерского вина, которые он припас, думая, что московские дикари не знают вкуса в тонких винах и в запасе их не имеют. Но оказалось, самборский управитель ошибся. Ему жестоко не повезло ни с дочкой, ни с бочками: дочка действительно пришлась не по вкусу московским дикарям, а бочки очень понравились — их разбили и выпили за помин души казненного зятя Мнишека.
Итак, 1 мая состоялся торжественный въезд невесты. Все прошло честь честью: гудели колокола, гремели барабаны, ревели трубы и литавры, громыхали пушки, но стотысячный народ, встречавший невесту, не умилялся, как раньше, при въезде «царя»; люди, удивляясь пышности въезда, добром «вора» не поминали. Встреченная царицей-инокиней, которую судьба наградила недавно почтительным «сыном», а теперь не менее почтительной дочкой, Марина поселилась до свадьбы в Девичьем монастыре. И для народа, уже восстановленного против «вора», начались новые соблазны и искушения. Тонкие вкусы благородной польки не могли мириться с грубой монастырской пищей, и поэтому в женскую обитель привезли поваров-поляков и дали им волю хозяйничать. Марине стало скучно в монастыре, и женская обитель огласилась неприличными песнями скоморохов, и с каждым днем народ приходил все в большее недоумение. Чтобы расселить приехавших поляков — свиту Мнишеков и послов Олесницкого и Гонсевского, — выселили из домов не только простых людей, но бояр и даже высших лиц духовного звания. Поляки становились господами в Москве. Уже один их внешний вид наводил на тревожные размышления: они приехали вооруженными с ног до головы, точно готовились к войне, а не к свадьбе. Начались толки, что самозванец за честь назвать Марину женой отдает полякам чуть ли не половину государства и что если «вор» этого обязательства не выполнит, то поляки возьмут выкуп силой — для этого они и приехали вооруженными. Внешний вид поляков, их наряды отличались чрезвычайной пышностью, сияли драгоценными камнями, были украшены роскошными мехами. И, глядя на них, думали, что вся эта роскошь куплена на подачки самозванца, на кровные деньги народа. Росло озлобление и против поляков, заполонивших Москву, и главным образом против «вора», пустившего их сюда. Вскоре новое не виданное на Руси зрелище привело москвитян в полное недоумение: самозванец оказал своей невесте-польке небывалую честь, венчав ее на царство до свадебного обряда, что означало, что за царицей в случае смерти царя укреплялось самостоятельное право на царский престол. И при мысли, что Русь отныне окончательно попала под власть поляков, народ глухо, но решительно возроптал.
Этим благоприятным для мятежа настроением поспешил воспользоваться Василий Иванович Шуйский, которого обезумевший от радости самозванец по случаю свадебных торжеств милостиво вернул к этому времени из ссылки. Растроганный вниманием, Василий Иванович прикинулся искренне раскаявшимся и, принимая заметное участие в свадебном торжестве, приветствовал Марину перед ее коронованием прочувствованной верноподданнической речью, в которой «вора» называл «непобедимым самодержцем» и приглашал «наияснейшую великую государыню Марию Юрьевну» властвовать над Москвой вместе с августейшим супругом. В знак доверия к раскаявшемуся боярину, сильному в глазах народа, венчанная царица, как упоминает летописец, вышла из церкви, опираясь на Василия Ивановича. Но лукавый царедворец оказался плохой опорой!
Восьмого мая произошли описанные торжественные события в мире и тишине, при всеобщем, внешнем по крайней мере, ликовании, а девятью днями позже в Москве разразился народный мятеж.
Вопрос о необходимости покончить с «вором» был безоговорочно решен на тайном ночном заседании в палатах Василия Ивановича. Собравшимся представителям боярства, воинства, купечества и народа Шуйский сказал краткую, но убедительную речь и поставил вопрос ребром: кому быть — «вору» или России? Последовал единогласный, заранее подготовленный ответ: смерть самозванцу! Был выработан план восстания.
В ночь на 17 мая, пока молодые безмятежно спали во дворце, план приводился в исполнение при полной тишине. Восемнадцатитысячный отряд войска, посланный недавно по приказанию самозванца к Ельцу, по тайному распоряжению Василия Ивановича был задержан около Москвы, вступил ночью в город и занял все ворота Кремля. Стража во дворце по приказу того же Шуйского была почти вся распущена. В четыре часа утра грянул набат в церкви Святого Илии, его подхватили соседние, и вслед за ними загудел большой «полошной» колокол тревоги. Народ поднялся, слышались крики «бить», но спросонок люди неподготовленные пока не отдавали себе отчета, кого, собственно, бить. Василий Иванович с крестом в одной руке, с обнаженным мечом — в другой величаво-торжественно въехал верхом в Кремль через Фроловские ворота, спешился, приложился к иконе Владимирской Божией Матери и объяснил собравшейся толпе, что ей надо делать. Люди, заранее подготовленные, бежали уже ко дворцу; за ними устремились остальные посвященные теперь Василием Ивановичем Шуйским в тайну.
При звуке набата «вор» выскочил из опочивальни и кинулся к окну. Мигом понял он, в чем дело, хватился меча, но мечник Михаил Скопин-Шуйский исчез. Тогда «вор» выхватил бердыш у телохранителя и храбро бросился к нахлынувшей уже толпе.
— Я вам не Годунов! — грозно крикнул самозванец. Раздались выстрелы. «Вор» отступил, побежал в опочивальню, чтобы предупредить Марину об опасности, затем бросился искать потайной выход, не нашел его, заметался, как раненый зверь рвал на себе волосы при виде яростно наступавших изменников, умертвивших уже Басманова, затем ввиду безвыходности положения выскочил в окно, упал и сильно расшибся о каменные плиты двора, где стрельцы было приняли в нем участие, но отступили под угрозами толпы выжечь их слободу, умертвить жен и детей. Затем мушкетный выстрел боярского сына Григория Валуева, несколько сабельных ударов в придачу — и с «вором» было покончено.
Таким образом, Василий Иванович был спасителем Москвы и народным героем. Он нимало не сомневался в значении своих заслуг перед столицей и тем менее не знал, кого Москва выберет государем. 19 мая он собрал на Красную площадь своих многочисленных приверженцев, руководителей восстания, и обратился к ним с продуманным и по обыкновению лукавым словом. Что царя надо избрать, говорил Василий Иванович, это несомненно. Кого же избрать? Царский род прекратился, достойных людей мало. Но как ни мало, а все же из их числа можно найти достойнейшего. Надо, чтобы это был человек не юный, а зрелый годами, его возраст приближался к пожилому, чтобы человек отличался бережливостью, умением сохранить народное достояние (он был скуп до скаредности) и, наконец, чтобы в вере и обычаях русских он был крепок (уничтожением «вора» Василий Иванович доказал свои качества). Поэтому не было ни малейшего сомнения в том, кого Василий Иванович прочит в цари. «Вы, может быть, скажете, что такого человека нам не найти? — заключил он свою речь. — Пустое! Коли поискать, так найти можно». И скромно потупился. А приверженцы его поспешили сознаться, что существовал тогда только один хороший человек на земле Русской — это Василий Иванович Шуйский.
