А потом, когда рассвело, стало совсем как на празднике: флаги трепещут, транспаранты горят.
Нашу школу направили на пустырь. Его расчистить требовалось. Расчистить так расчистить. Учителя с ломиками ходят. Мы лопатами снег разгребаем. Бульдозер нам помогает. Мороза особого нет. Дышится легко. Весело! Хорошо!
Я даже забыл свои мучения. Махал лопатой и никем не командовал. В голову не приходило.
За главного у нас Баллонов отец. Совсем на Кирю не похож. Нормальный человек, не толстый. Он работал на бульдозере, выравнивал площадку. И вся наша работа как бы вокруг бульдозера шла. Если где тяжёлая груда лежит — он подтолкнёт. Пень выкорчует. Бетонную балку сдвинет. Весело тарахтит бульдозер. Синие колечки из трубы пускает.
Галя и Егоров рядом со мной работают. На них смотреть забавно. Борис Галю то за руку возьмёт, то остановится и смотрит на неё как загипнотизированный, ни на кого не обращая внимания. Галя смущается, руку вырывает, приказывает ему делом заниматься. Егоров кивает послушно и лёд ломом так крушит — только брызги летят.
Газовый Баллон тут же суетится. На девчонок покрикивает, шутит, песни поёт. Я на него поглядывал снисходительно. Настроение у меня хорошее.
И тут я увидел деда. Одет он был, как все, в телогрейку. На голове — лохматый отцовский треух, на руках — варежки из собачьего меха.
Дед подходил к моему отряду, и с каждым его шагом хорошее моё настроение исчезало всё быстрей и быстрей. Нет, вовсе не так представлял я себе этот момент. Дед в форме, ребята им любуются, ордена сверкают, позументы горят, и шепоток благоговения ползёт: смотрите, смотрите… А тут шлёпает какой-то старик — в валенках с загнутыми голенищами, с ломиком на плече, и видно, что ломик ему плечо оттягивает — жиденький старикашка, хлипкий и уж вовсе не генерал.
— Как дела? — спросил меня дедушка, приглядываясь к ребятам. Но мало кто обратил на него внимание. Все старались, работали. Только Газовый Баллон, как всегда, начеку. Глаза выкатил, уши торчком.
— Ничего, — неохотно ответил я деду, — трудимся.
— Ладно, — кивнул он, — меня ждут, пока…
Он двинулся дальше по снежной площадке, а Газовый Баллон уже мне в глаза заглядывает.
— Он? — спросил Пухов придирчиво. — Генерал?
Бывает, человек необъяснимые поступки совершает. Сперва выкинет какое-нибудь коленце, потом сам же объяснить не может. Вот и я. Пожал плечами и фыркнул:
— Вот ещё!
И тут же покраснел. Вот тебе раз! От собственного деда отказался! А тут ещё Галя, ёлки-палки, приветливо мне рукой машет и кричит на всю площадку:
— Рыбаков! Антоша! Это и есть твой дедушка?
Я краснею всё больше, а народ наш уже лопаты покидал, смотрят вслед деду и обсуждают, прямо базар какой-то.
«Не может быть!..», «Генералы не такие бывают!». Кто-то даже хихикнул из девчачьей команды: «А маленький-то какой, маленький!»
В висках у меня кровь, наверное, вскипела. Глаза чем-то чёрным заволокло. Тёмный народ! Понимали бы чего! Да ещё сам я… Вихрь какой-то во мне возник, циклон, самум, цунами. Я, наверное, побледнел от отчаяния. Мне расшвырять всех хотелось в бессильной злобе, заставить замолчать. И тут я вспомнил про своё командирство. «Что же это в конце концов? — подумал я. — Над председателем издеваются». И заорал как бешеный:
— Эй, вы! Заткнитесь!
Сразу стало тихо. И Алька многозначительно сказала в тишине:
— Ого!
Я зареветь, завыть был готов. Но что делать дальше — не знал. Я, наверное, на истукана со стороны походил, на деревянного болванчика: сжал кулаки, губу закусил. Но не помогало — руки тряслись да и губы тоже.
И тут вдруг ожил Газовый Баллон. Он сорвался с места и погнался за дедом. Я видел, как дедушка остановился, кивнул Пухову, посмотрел на нас издалека, что-то сказал и пошёл себе дальше, а Кирилл ужё нёсся назад.
Он подбежал к нам, замедляя скорость, потом перешёл на шаг, упёрся в меня, как колом, своим взглядом и сказал:
— Гони назад «американку»!
Я стоял бледнее снега. А Газовый Баллон заорал, повернувшись к классу:
— Он от деда отказался! Но это его дед. Только никакой не генерал, а простой пенсионер. Сам сказал.
Класс затрещал, будто стая сорок. Меня разглядывали так, словно через лупу какую-нибудь букашку. Я будто под пулемётными очередями стоял: со всех сторон меня насквозь простреливали. И первой расстреливала Алька. Не знаю, какие глаза у судей бывают, наверное, такие, как у Альки. Холодные и надменные. К горлу что-то подкатило, и я сорвался. Заревел — почему-то басом! — бросил лопату и пошёл, увязая в сугробах, домой.
Галя кричала мне вслед: «Рыбаков, сейчас же вернись!» И Егоров кричал. Но я даже не обернулся.
ВСТРЕЧА
Перед сном, в темноте, дед сказал:
— Сегодня один гражданин из вашего класса мою личность выяснял. Спрашивает: «Вы генерал?» Я подумал: раз у меня выясняет, значит, ты мной не козыряешь. Правильно. А то ведь за чужой-то спиной нетрудно жить. Есть такие, видал не раз. Чужой славой пользуются и глаз не жмурят. — Он зевнул, добавил сонным голосом: — Ну, я и отказался. Говорю: «Пенсионер я!» Как полагаешь, правильно поступил?
Я сжался весь. Вот оно в чём дело. Губы у меня затряслись. Но я шепнул:
— Правильно.
Что мне ещё оставалось? А самого в жар бросило. Вон как выходит! Я дедом козыряю, чужой славой пользуюсь!
Вечером решил: будь что будет, а в школу не пойду. Утром передумал: скажут — струсил. Не на таких напали. Но идти в школу тошно было. Плёлся, еле ноги переставляя. Вздрагивал от каждого окрика.
Когда я к нашему классу подошёл, гам там стоял невообразимый. Алькин голос всех перебивал:
— А мундир он что, на базаре купил?
И все кричали что-то неразборчивое.
Я переступил порог, всё стихло. Каждый своим делом занялся: книжечки раскладывают, тетрадки перебирают, друг с другом беседуют. И никто меня не замечает, пацаны «по петушкам» не здороваются, отворачиваются смущённо, девчонки, которые приветливо улыбались, мимо глядят. Один Газовый Баллон меня зрачками таранит и так это небрежно объявляет:
— Слышь! Председатель! Я Егорова встретил. Он говорит, чтобы ты готовился. Обсуждать тебя будем за то, что с воскресника ушёл. Галя вот только вчера простыла. Поправится, и сразу собрание.
У меня горло заледенело. В висках опять молотки застучали.
Я повернулся к Баллону, окатил его с головы до пят презрительным взглядом:
— Чего командуешь? Меня ведь ещё не переизбрали, кажется?
Пухов захрюкал. Прохрюкался и ответил:
— Я тебя выдвинул, я и задвину!
Тут уж все покатились. Я сжал кулаки и опустил голову. Словно оплеуху мне дали. А я и ответить на могу.
Слёзы навернулись на глаза. «Не сметь! — командовал я себе. — Хватит позора!» А сам думал про класс. Про этих подлых друзей. «Предатели, вот вы кто. А ещё „по петушкам“ со мной здоровались!»
Я хотел вскочить на учительский стол, гаркнуть во всё горло, что дед у меня генерал, генерал, генерал! Но не смог, не захотел. Стиснул зубы и ничего не ответил на пощёчину Кирилла…
Один я теперь. Совершенно один. Алька на меня только поглядывает, с Кешкой я поссорился, а народные массы меня предали.
Надо же! Я друзей теряю, а дедушка их находит. Иннокентия Евлампиевича нашёл, Кешкиного дедушку.
Вот ведь какие истории бывают, поверить невозможно! Но бывают. Факт. Своими глазами видел.
Мой-то с Кешкиным дедом на воскреснике познакомился. Если, конечно, можно так сказать — познакомился. Иннокентий Евлампиевич кладовщиком на стройке работает, дед с ним перекурить сел, разговорились: оказалось, оба на Первом Украинском фронте воевали. Словно в укор мне, чуть не каждый день сидят теперь на кухне, дымом окутались: вот, мол, ты Кешку унизить хотел, а мы, генерал и сержант, один табачок курим.
Я мимо дедов на цыпочках прохожу, учебники раскрываю, гляжу в них, да ничего не вижу. Думаю: знает ли Иннокентий Евлампиевич про нашу с Кешкой ссору и как мне дальше жить? Что делать?
Кешкин дед на Кешку очень похож. Костистый, широкоплечий, голова квадратом. Вот только у старого Иннокентия борода лопатой — седая, с виду жёсткая, у рта желтее — обкуренная да глаза похитрей, чем у Кешки. С прищуром, с улыбочкой. Иннокентий Евлампиевич моего-то немного постарше, ему за семьдесят давно перевалило, он пенсионер, но как только дома остаётся — сразу болеет. Вот и работает кладовщиком — для здоровья, как он объясняет.
«Бу-бу-бу», — слышались голоса за стенкой. Деды замолкали, верно, думали о чём-то, что-то вспоминали, потом смеялись — негромко, глухо, потом снова говорили, говорили, говорили: «Бу-бу-бу». И наш уже реже пёк пирожки, нерегулярно мыл пол, и мама радовалась, как маленькая, удивляя отца, который повторял: «Я же говорил. Просто он акклиматизировался!»
Я не радовался и не огорчался, я вообще почти не замечал, как живёт дед: своих забот хватало.
