для всей живой материи и действуют без какой-либо особой стимуляции. Они также не подчиняются консервативному принципу возврата к исходному состоянию, который Фрейд на одном этапе приписывал всем инстинктам. Эрос обнаруживает тенденцию к объединению; инстинкт смерти – противоположную, к разъединению и разрушению. Оба побуждения действуют в человеке постоянно, борются и смешиваются друг с другом до тех пор, пока инстинкт смерти в конце концов не оказывается сильнее и не добивается окончательной победы – смерти индивида.
Эта новая концепция влечений указывает на кардинальные изменения образа мыслей Фрейда, и мы можем заключить, что эти изменения связаны с фундаментальными социальными переменами.
Новая концепция влечений не следует модели материалистически-механистического мышления; скорее она может рассматриваться как биологическая, виталистически ориентированная концепция. Такое изменение соответствовало общему направлению биологической мысли того времени. Более важной, впрочем, является переоценка Фрейдом роли человеческой разрушительности. Нельзя сказать, что он не включал агрессию в свою первую теоретическую модель. Фрейд считал ее важным фактором, однако подчиненным либидо и самосохранению. В новой теории разрушительность становится соперницей, а со временем и победительницей либидо и Эго-побуждений. Человек не может не стремиться к разрушению, потому что это заложено в его биологической конституции. Хотя он и способен в некоторой степени смягчать такую тенденцию, совсем лишить ее силы он не в состоянии. Перед ним стоит выбор: направить агрессию против самого себя или против внешнего мира, но шанса освободиться от этой трагической дилеммы у него нет.
Есть веские причины для гипотезы о том, что новая оценка Фрейдом разрушительности базировалась на опыте Первой мировой войны. Эта война потрясла основы либерального оптимизма, свойственного первому периоду жизни Фрейда. До 1914 года представители среднего класса верили в то, что мир быстро приближается к состоянию большей безопасности, гармонии и добрососедства. «Тьма» Средних веков, казалось, с каждым поколением все более рассеивается; еще несколько шагов, и мир – или по крайней мере Европа – станет напоминать улицы хорошо освещенной, защищенной столицы. В буржуазной эйфории Бель Эпок было легко забыть, что для большинства рабочих и крестьян Европы и в еще большей степени – для населения Азии и Африки картина вовсе не такова. Война 1914 года (не столько ее начало, сколько ее длительность и жестокость) разрушила эту иллюзию. Фрейд, который во время войны все еще верил в правоту и победу Германии, пережил более болезненный удар, проникший в глубины его психики, чем его менее чувствительные сограждане. Возможно, он чувствовал, что оптимистические надежды на просвещение были иллюзиями, и заключил, что человек от природы обречен на разрушительность. Именно потому, что он был реформатором[22], война нанесла ему особенно тяжелый удар. Не будучи ни радикальным критиком общества, ни революционером, он не мог надеяться на фундаментальные общественные перемены, а потому был вынужден искать причины трагедии в человеческой природе[23].
Фрейд оказался в историческом смысле на границе периода радикальных изменений социального характера. В той мере, в какой он принадлежал XIX веку, он был оптимистом, мыслителем Просвещения; в той мере, в какой он принадлежал XX веку, он был пессимистом, почти отчаявшимся представителем общества, претерпевавшего быстрые и непредсказуемые перемены. Возможно, его пессимизм был усилен его тяжелой, мучительной, угрожающей жизни болезнью, длившейся до самой его смерти, которую он переносил с героизмом гения; возможно также, что сказалось разочарование из-за отдаления его самых талантливых последователей – Адлера, Юнга, Ранка. Как бы то ни было, Фрейд никогда не смог вернуть свой утраченный оптимизм. Однако, с другой стороны, он не мог, а может быть, и не хотел полностью отвергать свои прошлые взгляды. Возможно, в этом кроется причина того, что Фрейд так никогда и не разрешил противоречия между старой и новой концепциями человека; прежнее либидо было отнесено к Эросу, а прежняя агрессия – к инстинкту смерти; остается мучительно ясно, что все это было всего лишь теоретическим лоскутным одеялом[24].
Фрейдовская модель человека подчеркивает диалектичность рациональности и иррациональности в человеке. В этом особенно видны оригинальность и величие мышления Фрейда. Как преемник просветителей, он был рационалистом, верившим в силу разума и человеческой воли; он был убежден в том, что социальные условия, особенно имевшие место в раннем детстве, ответственны за зло в человеке. Однако уже в начале своей работы Фрейд потерял рационалистическую невинность и опознал силу человеческой иррациональности и слабость разума и воли. Он с открытым забралом встретил противоположность, присущую двум принципам, и диалектически пришел к новому синтезу. Этот синтез рационалистического просветительского мышления и скептицизма XX столетия нашел выражение в его концепции бессознательного. Если бы вся реальность осознавалась, человек был бы воистину рациональным существом и его мышление следовало бы законам логики. Однако преобладающая часть внутреннего опыта не осознается и по этой причине не подконтрольна логике, разуму, воле. В бессознательном доминирует человеческая иррациональность; логика правит сознанием. Важным в учении Фрейда было то, что бессознательное направляет сознание и тем самым поведение человека. Концепцией определяющей роли бессознательного Фрейд, не подозревая об этом, повторил уже высказанный Спинозой тезис; но если в системе Спинозы данный тезис был второстепенным, у Фрейда эта мысль заняла центральное место.
Фрейд не мог разрешить конфликт статично, просто позволив одной из двух сторон одержать победу. Если бы он объявил победителем разум, он остался бы философом эпохи Просвещения; если бы он отвел главную роль иррациональности, он стал бы консервативным романтиком, как и многие выдающиеся мыслители XIX века. Хотя верно то, что человеком движут иррациональные силы – либидо, особенно на до-генитальных этапах эволюции, его Эго, разум и воля тоже не бессильны. Сила разума выражается в первую очередь в том, что человек с помощью разума может понять свою иррациональность. Таким образом, Фрейд создал науку о человеческой иррациональности – психоаналитическую теорию. Однако Фрейд на теории не остановился. Поскольку человек в процессе анализа может сделать свое бессознательное осознанным, он также может освободиться от доминирования бессознательных влечений; вместо подавления их он может им противоречить, ослабить их, контролировать собственной волей. Это возможно, считал Фрейд, потому что у взрослого человека есть более сильный союзник – Эго, – чем у ребенка, которым он когда-то был. Психоаналитическая терапия Фрейда основывалась на надежде преодолеть или по крайней мере укротить бессознательные импульсы, которые, действуя во тьме, очевидно оказываются вне контроля человека. С исторической точки зрения теорию Фрейда можно рассматривать как плодотворный синтез рационализма и романтизма; творческий потенциал которого, возможно, и есть одна из причин того, что мышление Фрейда приобрело доминирующее влияние в XX веке. Это влияние обусловлено не новой терапией неврозов,
