(1982)
СТИХИ О БЕРЕЗОВОЙ РОЩЕ
Вячеславу Байбакову
Не идолы славы и мощи,Не цезарский пышный чертог —Пусть снится мне белая роща,А с ней голубой хуторок.
Той рощи давно уже нету,Тот хутор навек позабыт.Но столько блаженного светуМне память опять подарит!
У нас деревенька стоялаВсего лишь за вёрсту от них.И вся эта роща сиялаНапротив окошек моих.
Сияла листвой многосенной,Сияла стволами берез.И я этот свет несравненныйСквозь долгие годы пронес.
От жизни беспутной и дикойНе раз он меня исцелялИ детскою той земляникой,И зеленью тех опахал.
Доселе мне снится дорогаПод сенью березовых глав.И веянье Господа БогаДороже мне всяческих слав.
Привет, межевая канава —Святейшего храма порог!И вдруг среди кущ, как застава,Звучал хуторской флюгерок.И снится мне белая гречка,Играющий пчелами сад,И то голубое крылечко,И тот голубой палисад.
И ласковый свет новолуньяДоселе струится в меня —И ты, хуторская певунья,Красивая тетка моя!..
Изыди же, злой искуситель,И всю свою смрадь уноси!Поскольку не спит Искупитель,Живущий у нас на Руси.
Промчатся года лихолетий,Развеется пепел и дым,И снова мы выйдем, как дети,К березовым рощам своим.
И снова проляжет дорогаВ тот белый сияющий храм.И веянье Господа БогаПромчится по всем клеверам…
Не идолы славы и мощи,Не цезарский пышный чертог —Пусть снится мне белая роща,А с ней голубой хуторок.
ЖЕЛТЫЙ ТАЙФУН
Ах, ни горестных жалоб, ни смертной тоски!И не место раздорам и суетной злобе!Это просто запрыгали злые пески —И пошли танцевать над просторами Гоби,
Из-под мертвых озер, из-под каменных дюн,Из-под горьких пластов раскаленного светаЭто каменный смерч! Это желтый тайфун!Это злобные духи завыли с Тибета.
Где ты, ласковый свет сунгурийской зари?Где вы, красные маки на рейдах Кантона?Закружился песок над волной Уссури,Над высокой звездой боевого кордона.
Закрывай же ладонями эту строфуИ не дрогни под гулом сыпучего шквала!Это мудрый Конфуций и скорбный Ду ФуГолосят под прыжком Огневого Шакала.
Это ходят, кружат, завывают пескиНад Великой стеной и по скверам Харбина.Ах, ни горестных жалоб, ни смертной тоски!Да святится в руке твоей щит паладина!
МЕЛОДИЯ ВЫСОТНЫХ ПУСТЫНЬ
Над сушей и морем,
По звездам и зорям…
Шелли
Как детская песня, как дым над трубой,Как дым над трубой.Душа улетает в покой голубойВ покой голубой, —К далекому свету, к тому ли лучуИ песня уходит, и сам я лечу,За ними лечу.
Сверкают антенны, плывут облака,Плывут облака.Земля под ногами — так далека!И так далека!Душа улетает в мерцающий свет —И нету своих, и чужих уже нет:Мерцающий свет!
За тучкою тучка — дорогой своей,Дорогой своей,Как белое стадо гусей-лебедей,Гусей-лебедей,За остовом белым другой островок…И сам я мерцаю, как белый дымок,Как белый дымок.
А в наших долинах курчавится хмель,Курчавится хмель.И я проходил там — веселый, как Лель,Горячий, как Лель.Зачем же теперь я в пустыне такойИ сам проплываю, как тень, над собой,Как тень над собой?
Родимой поле! Далекая мать!Забытая мать!Заблудшего сына верните опять,Пригрейте опять!И травами ночи, и птицами дняИз мертвого плена спасите меня,Раскуйте меня!..
За тучкою тучка — дорогой своей,Дорогой своей.А что мне сиянье бесплотных лучей,Бесплотных путей?Пусть ветер ударит, и гром запоет —И дух мой на землю дождем упадет,Дождем упадет!
"Когда Он был распятый и оплеванный, "
Когда Он был распятый и оплеванный,Уже воздет,И над Крестом горел исполосованныйЗакатный свет,—Народ приник к своим привалищам —За клином клин,А Он кричал с высокого ристалища —Почти один.Никто не знал, что у того Подножия,В грязи, в пыли,Склонилась Мать, Родительница Божия —Свеча земли.Кому повем тот полустон таинственный,Кому повем?“Прощаю всем, о Сыне Мой единственный,Прощаю всем”.А Он кричал, взывая к небу звездному —К судьбе Своей.И только Мать глотала Кровь железнуюС Его гвоздей.Промчались дни, прошли тысячелетия,В грязи, в пылиО Русь моя! Нетленное соцветие!Свеча земли!И тот же Крест — поруганный, оплеванный.И столько лет!А над Крестом горит исполосованныйЗакатный свет.Все тот же Крест… А ветерок порхающий —Сюда, ко мне;“Прости же всем, о Сыне Мой страдающий:Они во тьме!”Гляжу на Крест… Да сгинь ты, тьма проклятая!Умри, змея!О Русь моя! Не ты ли там — распятая?О Русь моя!..Она молчит, воззревши к небу звездномуВ страде своей;И только сын глотает кровь железнуюС ее гвоздей.
ОБ АВТОРЕ
Лев Аннинский
НИКОЛАЙ ТРЯПКИН: "КРОВЬ ЖЕЛЕЗНАЯ…"
Из цикла
"Мальчики Державы"
Владимир БОНДАРЕНКО со Львом АННИНСКИМ
Детство пахнет травой, сеном, древесной стружкой: отец — столяр. Железо отдается в названии тверской деревни Саблино, смягченном тихим и мирным именем речки Старинки, но подкрепленном песнями только что завершившейся Гражданской войны. Близ Катуни "мой отец зарыл родного брата, срезанного саблей Колчака". "И отцовская сабля промчалась сквозь долы и кручи — и старинную волость сменила на мой сельсовет".
Поэт, рожденный в 1918 году, навсегда зачисляет себя в ровесники Советской власти; первые воспоминания: "земелька" наделов, веселые свадьбы, заливистые гармошки, летающие качели, "Ильичевы красные значки" на куртках, железный "Серп-Молоток", укрепленный отцом на трубе дома.
"Малиновые петлицы" тоже начеку: железная власть прикрывает Орленка от бандитов. Кулаки с обрезами прячутся в лесу. Подковы военкома цокают под окнами.
Железное поле, железный и праведный час. Железные травы звенят под ногами у нас. Железные своды над нами гудят на весу. Железное поле. А поле — в железном лесу.
Это написано через сорок лет после того, как "злая раскулачка" выдавила семью из тверской деревеньки, — оставшиеся пошли в колхоз "топорьем друг друга оглоушивать". Таким обернулся в памяти Великий Перелом; в реальности все обошлось чуть легче: выселение — по договоренности, и не в дикую далекую ссылку, а в ближнее Подмосковье, в село Лотошино, где после общего барака удалось семье купить кое-какой домишко и устроиться "под боком у строгих властей".
Железом мечены перемены. Железными гвоздями заколачивают оставляемое в Саблине жилье. Гремит железо фордзонов. Пахнет земля совхозной соляркой. Отзываясь полковой меди, гудят провода в соломе…
Провода в соломе! Вот и появляется первый советский поэтический ориентир: Михаил Исаковский. И общий строй проясняется, общий пляс: "Ой, ты, Русь, плясея-комсомолица, золотая моя колыбель!" Золотая?.. Есенин и Клюев до поры прячутся в рябящем золоте, но оно уже рушится под топором.
Топор — отцовский. Перед тем, как взорвать церковь, велит власть отцу ее "разгрузить", или, как тогда выражались, "раскулачить".
Сын столяра стоит на пороге обдираемой церкви, глядя, как ее курочат отец с напарником; им в глаза он не смотрит, он смотрит куда-то вверх, не понимая, что с ним…
Он поймет это полвека спустя: И смотрел я туда, где сновало стрижиное племя, Залетая под купол, цепляясь за каждый карниз. И не знал я тогда, что запало горчайшее семя В это сердце мое, что грустило у сваленных риз.
И промчатся года, и развеется сумрак незнанья, И припомнится всё: этот храм, и топор, и стрижи, — И про эти вот стены сложу я вот это сказанье И высокую Песнь, что споется у этой межи.
Но прежде, чем споется Песнь, железный век протащит певца сквозь строй. Поколение смертников Державы пойдет под пули. Наган, нашаренный когда-то в соломе тачанки, сменится пистолетами, снятыми с Паулюса… Да не улыбнется читатель такому повороту стиха (сколько пистолетов носил при себе плененный гитлеровский фельдмаршал?) — судьба обошла поэта солдатским опытом: по болезни (скупо поминаемой в автобиографии) его в 1941 году комиссовали, и отъехал он из прифронтового уже Подмосковья в сольвычегодскую глушь, где "километрах в семи от Котласа" приткнулся в колхозе.
