На стене над креслом красовался круглый серебряный щит с гербом рода Орстеров – вставший на задние лапы свирепый чёрный медведь на фоне зелёного леса. Вся стена по обе стороны от щита была сплошь увешана всевозможным оружием, богато украшенным золотом и драгоценными камнями.
Левую стену залы занимали прекрасные гобелены со сценами охоты чёрного медведя на различную лесную живность, чьи безжизненные головы с позолоченными рогами и посеребрёнными клыками были развешаны под самым потолком и внимательно следили за входившими в комнату своими изумрудными и сапфировыми глазами.
Утренний ветер колыхал лёгкие занавеси, наполняя комнату запахами цветов и свежести из собственного сада и шумом центральной площади. Хортон вышел на балкон и привычно оглядел открывшуюся картину.
Центр Гудвуда занимала большая площадь, служившая местом торговли, казней и торжеств. Она с раннего утра и до поздней ночи кричала, торговалась, смеялась, ругалась, зазывала и спорила, гремела и скрипела, визжала и кудахтала, создавая тот непередаваемый шум, производимый здоровым весёлым народом, любящим жизнь и умеющим получать от неё удовольствие.
Площадь имела свой запах. Она пахла сеном, жареным мясом и пирогами, смолой и специями, привозимыми с дальних островов, свежевыкрашенными тканями и свежесрубленным деревом, фруктами и цветами. Единственное, чем она не пахла – это гнилью, отбросами и нечистотами.
По приказу вейстора, каждый торговец, имевший на площади свою лавку или лоток, обязан был вечером самым тщательнейшим образом вымести и вымыть свою часть гранитных плит, выстилающих площадь. За этим строжайше следил специально приставленный на площади стражник.
И горе тому, кого заставали на закате с неубранными следами своей торговли – стражник молча заносил имя провинившегося в толстую черную книгу в тяжёлом переплёте. Испуганный торговец, не спавший всю ночь, ещё до рассвета должен был стоять у ворот господина Хортона, чтобы трясущейся рукой вручить главному смотрителю Просту штраф в пять литов, на который в хороший год запросто можно было купить неплохую корову.
Попробовал бы он не заплатить! Виновника немедленно отправляли в подвал господского дома, служивший Гудвуду тюрьмой. Оттуда, представ перед судом господина, можно было выйти, лишившись либо всего своего имущества, либо свободы, и отправиться с первым же обозом на серебряные рудники Кватраны, алмазные шахты Триании или в каменоломни Сентории.
Через год виновник беспорядка возвращался и до конца своих дней с неугасающим усердием мыл щелочной водой и тёр бурым песком четыре своих плиты и ещё пару соседних – на всякий случай.
После вчерашней грозы и последовавшего дождя, смывшего пыль с деревьев и напоившего траву, Гудвуд этим утром щеголял в свежей зелени. Хортон бросил взгляд на площадь, удостоверившись, что торговля идёт бойко, и задумчиво посмотрел на пирамиду, занимавшую весь её центр. Это была обитель Богов Истинных – Богов Света и Тьмы, Дня и Ночи.
Пирамида была самым высоким сооружением в Гудвуде, на целых два метра выше шпиля крыши господского дома. Обложенная белым сенторийским мрамором, отполированным до зеркального блеска, она сверкала в утренних лучах драгоценным камнем в сокровищнице Нумерии.
Центральные двери у основания пирамиды были сбиты из толстенных досок и обшиты позолоченными листами с замысловатым рисунком, в котором причудливо сплетались солнце, луна и звёзды. Верхушка у пирамиды была срезана, и эта площадка использовалась сальвином Кадуром и найтором Леганом для вознесения особых молитв Истинным Богам.
Вокруг пирамиды на несколько метров площадь была очищена от торговых рядов – это пространство было необходимо для ежедневных шествий двух служителей и их помощников, выбранных четырьмя концами Гудвуда на этот месяц. Те тащили медный диск и во все глотки распевали гимны Богам Вечным и Истинным. Удары в диск на восходе солнца возвещали жителям Гудвуда о приходе Бога Света и нового Дня, а шествие на закате торопило всех закончить дневные дела и вознести молитвы Богу Тьмы и всепоглощающей Ночи.
Сейчас двери пирамиды были открыты, и по направлению к дому вейстора по неширокому проходу в торговых рядах шагали сальвин Кадур в белом широком балахоне, сверкающий свежевыбритой головой, и найтор Леган в чёрном одеянии до пят, чья седая, коротко стриженая шевелюра создавала в лучах солнца неуловимый нимб вокруг его почти квадратной головы с низким лбом и приплюснутыми маленькими ушами. Люди на площади почтительно кланялись двум служителям, прикладывая растопыренную пятерню к груди, и долго ещё провожали их любопытными взглядами.
Никакого секрета в причине визита этих двух людей сегодняшним утром в дом вейстора, естественно, не было – со вчерашнего дня весь Гудвуд гудел о пойманном мальчишке, конечно же, убившем Одноухого Дрона. А иначе, как ещё у мальца могла оказаться Дронова рубаха, которую там же, в поле, опознала его подружка Феона.
Всё утро у своего лотка с румяными пирогами она бойко рассказывала всем желающим подробности вчерашнего происшествия, не забывая при этом отвешивать щедрые подзатыльники двум сынишкам – погодкам Бусту и Тулу, как всегда затеявшим возню под ногами покупателей.
И совершенно бесспорным доказательством Дроновой гибели – тут пускалась щедрая слеза, сдабриваемая не менее щедрой порцией горьких вздохов и поглаживаний по светлым головам «моих бедных, бедных сиротинок», способная растопить самое суровое сердце и открыть самый толстый кошелёк (весь Гудвуд был, естественно, в курсе, что чёрный, как ворон Дрон никаким местом не приложился к их появлению на этот свет) – являлся, найденный у мальчишки нож, с которым Дрон – примите Боги его душу – не расставался никогда и ни в каком состоянии.
Зуб неожиданно напомнил о себе дёргающий болью, и Хортон снова поморщился. «Шкуру спущу! С живого! Боги Вечные, когда же он появится, свинец ему в глотку!» Не скрывая своего раздражения, вейстор ещё раз глянул на служителей обители, уже входивших в главные ворота его дома.
Он терпеть не мог салвина Кадура, умного и скрытного фанатика с хорошо подвешенным языком, именем Богов Истинных совавшего свой нос во все дела вейстора. Хортон был абсолютно уверен, что за его спиной Кадур настраивает против него Улафа, чему всячески содействует его любимая жёнушка Арела, в последнее время как-то внезапно и сильно ударившаяся в религию.
Ему было крайне неприятно вспоминать, что два дня назад он, мучимый первым приступом зубной боли, в этом самом зале легко дал себя уговорить на кровавую жертву в лице шавана, случайно подстреленного в дальнем лесу. В итоге, всё вышло так, как и должно было выйти.
Повернувшись, его милость, вейстор Прилесья и господин Гудвуда, направился к своему креслу.
Никита
– Эй, мальчик! Мальчик! Ты живой?
Слова пробивались сквозь сон, но Никита не понимал их смысла. Ему не хотелось выныривать в мир из уютного тепла, где мама только что принесла ему горячий чай с лимоном и, ласково гладя тёплой рукой по щеке, сказала: «Сынок, я на работу. Больше пей, и не вздумай выходить на улицу…»
– Эй! Ты чево молчишь?
Никита открыл глаза. Вокруг было темно. От лежания в неудобной позе всё тело занемело, а шея ужасно болела. Откуда-то неприятно пахнуло холодом, и Никита вспомнил все. Он сел рывком, цепь загремела.
– Ой, живой, кажется! На, поешь. – К ногам Никиты что-то упало.
– А ну, пошла оттуда! Ах ты дрянь!
Вверху что-то пискнуло, предмет, закрывавший окошко, мгновенно исчез. В комнате стало светлее, и Никита увидел у своих ног пирожок. Со скоростью атакующего ястреба рука схватила угощение, и мальчик тут же впился в него зубами. Пирожок был не первой свежести и сильно подгорел с одного бока, но ничего вкуснее Никита в жизни не ел.
Проглотив еду, он огляделся. Комната была пуста, если не считать кучи тряпок, служивших ему постелью, да кувшина, стоявшего в углу слева от него. Никита встал, согнувшись под тяжестью цепи, и заглянул в кувшин. Тот был пуст. В правом углу у самой стены Никита заметил в полу небольшую дыру, из которой весьма неприятно пахло, и которая, по-видимому, служила местным пленникам туалетом. На этом все удобства номера люкс на одну персону заканчивались.
