Харон
Неужто, брат, из царства ты живых –Но ты так сух и тощ. Ей-ей, готов божиться,Что дух нечистый твой давно в аду томится!
Каченовский
Так, друг Харон. Я сух и тощ от книг…Притом (что долее таиться?)Я полон желчи был – отмстителен и зол,Всю жизнь свою я пробыл спичкой…
Зато в отповедях своим противникам Ка-ченовский был остроумен и красноречив. Превратив свой журнал «Вестник Европы» в обличительный рупор, он не забывал никого: ни Карамзина, ни Жуковского, ни Вяземского, ни Пушкина… Разумеется, Пушкин тоже не оставался в долгу:
Клеветник без дарованья,Палок ищет он чутьём,А дневного пропитаньяЕжемесячным враньём.
Каченовский и лично нападал на Пушкина, и предоставлял страницы журнала для своих единомышленников, недолюбливавших поэта. Пушкина, конечно, раздражали неловкие выпады в свой адрес, однако совсем всерьёз он Каченовского не принимал:
Как! жив ещё Курилка журналист?– Живёхонек! всё так же сух и скучен,И груб, и глуп, и завистью размучен,Всё тискает в свой непотребный лист –И старый вздор, и вздорную новинку.– Фу! надоел Курилка журналист!Как загасить вонючую лучинку?Как уморить Курилку моего?Дай мне совет. – Да… плюнуть на него.
А личная встреча Пушкина с «Курилкой» произошла лишь однажды, в сентябре 1832 года, в стенах Московского университета на диспуте относительно подлинности «Слова о полку Игореве», где Пушкин доказывал подлинность памятника, а Каченовский – обратное. Скорее всего, их публичный спор проходил корректно, ибо в письме к жене Александр Сергеевич писал об этом событии с юмором, как о курьёзе. Этот факт указывает на не столь однозначное отношение Пушкина к гиперактивному учёному-самоучке. В чём-то же был симпатичен Каченовский нашему национальному гению? Ироничное отношение к кому-либо поэт позволял себе только при наличии некоторого сочувствия и понимания. Здесь дело, наверное, в том, что Пушкину импонировало стремление Каченовского вывести науку из университетских аудиторий, сделать её общим достоянием, наряду с литературой, живописью, музыкой. И в этом, пожалуй, главная заслуга Михаила Трофимовича, несмотря на все его заблуждения и безосновательные нападки на тех, кого мы продолжаем помнить и кто до сих пор не утратил своего значения в науке и литературе.
В качестве свидетельства литературного дарования и образчика стиля нашего героя приведём здесь небольшую журнальную публикацию.
Ф. (М. Каченовский). «Вестник Европы» № 18. 1818От Киевского жителя к его другу (Письмо I)
Всё, или ничего – говоришь ты в суровом письме своём (Которое не напечатано и потому остаётся неизвестным публике.), жалуясь на моё молчание! Разве так водится между друзьями? Я имел свои причины к отговоркам. Пускай так; люблю рыться в полусогнивших запылённых рукописях (это по твоему; отыскивать следы давно протекшего времени!), люблю перебирать старинные монеты и читать старинные сказки, похожие иногда на Бову Королевича (по твоему это: смотреть на оставшиеся памятники и на повести о древних происшествиях проницательными очами здравой критики!). Так что ж? Разве поэтому должен я беспрестанно твердить одно и то же, или в двадцатый раз повторять в длинном письме то, о чём столь часто мы с тобою говаривали и в несравненном Петрополе и в Москве белокаменной! Будет материя, будет и речь; а ты не ленись и продолжай писать ко мне об искусствах изящных, которыми всегда восхищаюсь и о которых желаю, непременно желаю, знать твоё умозрение.
У нас в Киеве, как и везде, с жадным удовольствием читают «Историю государства Российского», – с удовольствием и признательно-стию за долговременный труд, предпринятый почтенным автором, дабы, смело повторю слова его – сделать Российскую историю известнее для многих даже и для строгих судей его. Что имели мы до сих пор со времени появления наук в России? Простые выписки из летописей различно понимаемых, выписки более или менее многословные, без соображений, без исторической критики. Даже на Ломоносова в его Российской Истории смотри с любопытством единственно как на великого человека: как основатель Петрополя и с повелительным скипетром в деснице и с орудием хирурга для нас равно чудесен. Без сомнения, материалы исторические доныне ещё не собраны, не изданы, не очищены критикою; но в последние шестьдесят лет одни иностранцы сколько сделали полезного для истории нашего Отечества, хотя большею частию трудились для посторонней цели! Если прибавить, что историограф пользовался такими пособиями и средствами, которые для прочих любителей отечественных древностей недоступны; если прибавить, наконец, что пленительный талант его многих заохотит ко чтению давно ожиданной истории: тогда всякий согласится со мною, что важный труд сей будет иметь полезное влияние на умы и что каждый благомыслящий сын России должен принять его с чувством признательности. Вот моя мысль, вот мысль многих наших знакомых. Но отдавая должную справедливость труду и таланту, я весьма не согласен с закоренелыми поклонниками, которые хлопочут о том единственно, чтобы божок их всем и каждому казался совершенен, непогрешителен, как тибетский Далай-Лама. Такое смирение, весьма странное в сём случае, может быть ещё и весьма вредным для успехов здравой словесности. Она не терпит ни олигархии, ни деспотизма: благоразумная свобода есть стихия, которою живёт она и без которой мертвеет. Либеральные правила суть краеугольный камень литературной конституции у всех образованных народов, во всех странах просвещённых. Там журналисты дают отчёт о выходящих в свет книгах, предлагая о них суд свой, который, по крайней мере, занимает публику, показывает ей предметы с разных сторон, даёт пищу её любопытству. Чем важнее сочинение, тем скорее узнают о нём любители чтения, тем быстрее сообщаются или отталкиваются мнения, тем более в умах жизни, движения, тем более побудительных причин к новым розысканиям. А у нас? Вышла «История государства Российского», и тотчас господа редакторы журналов, каждый в свою очередь, отдали честь ей высокопарным приветствием, как военные караулы мимо едущему генералу отдают честь играни-ем на трубах или барабанным боем. Генерал проехал, и всё затихло. Ни один из редакторов не взял на себя труда, прочитавши творение, сказать что-нибудь дельное, полезное или хоть занимательное для публики (если не для автора, ибо он может и не читать рецензий)! А что причиною сему? Конечно, не лень тех редакторов, которые хотели бы сказать свои мысли о книге, предложить свои суждения, заметить ошибки и показать источник оных; нет, а закоренелая привычка некоторых читателей к первым впечатлениям. Или лучше скажу, их собственная лень, не дозволяющая им немного приподняться, посмотреть вокруг себя на все стороны, сравнить предметы одни с другими, подумать о том, что было прежде и что впредь быть может. Кому приятно видеть вокруг себя нахмуренные лица? Отчасти по сей причине наша критика ищет себе лёгкой добычи, или сбирает плоды с одного невежества, как говорит Батюшков, в досаде на лень журналистов. Ты сам уведомлял меня о литературном гонении на Мерзлякова за то, что разбирая сочинения Сумарокова, Хераскова, Озерова, он дерзнул найти в них между прочим слабые места и недостатки. Вот награда мужеству! Его же за этот мнимый грех назвали естетиком, и разборы его сочинений естетическими! Как, неужели сим знаменитым покойникам, неужели же почтенным теням их нужно притворство наше и ласкательство, ко вреду здравого вкуса? Находясь в обиталище жизни бесконечной, они более не требуют фимиама похвал суетных и ничтожных, и если желания их простираются до юдоли здешнего мира, то без всякого сомнения клонятся ко благу той республики, в которой оные подвижники были деятельными, полезными и знаменитыми гражданами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
