Утро 26 июля принесло ветреную погоду с сильной поземкой, однако видимость была сносной, и поэтому мы решили лететь. Первыми в 8 утра стартовали Джеф и Дахо с десятью собаками. Им предстояло разбить лагерь и обозначить полосу для приема остальных. Нас возил один и тот же маленький лыжно-колесный «Твин оттер». Широкоплечий и рослый Генри, пилот «Твин оттера», творил на этой машине чудеса: садился на такие площадки и при такой видимости, что мы понемногу начинали верить, что для него нет ничего невозможного. Это придало нам уверенности в том, что и на маршруте при возникновении каких-либо проблем Генри всегда придет нам на помощь. Самолет возвратился около 12 часов. Генри рассказал, что подыскал удачное место для первого лагеря: хорошая ровная площадка — и, что очень приятно слышать, погода там намного лучше, чем здесь внизу — практически не дует и прекрасная видимость. Вторым бортом полетели Уилл и Жан-Луи вместе с киногруппой из Франции и двенадцатью собаками. По замыслу режиссера и оператора фильма Лорана Шевалье, первым историческим кадром начала экспедиции «Трансантарктика» должен был стать кадр исхода из самолета на снежный ковер организаторов и руководителей экспедиции. В полете, как рассказал потом Генри, неутомимый Лоран снимал айсберги в лучах заходящего солнца, ледниковый барьер, круто обрывающийся к океану. Из участников экспедиции на острове остались только мы с Кейзо и восемнадцать собак. Из них мы собирались взять только четырнадцать, остальные же должны были быть в резерве, и с ними оставался руководитель базового лагеря Джон Стетсон. По плану экспедиции базовый лагерь оставался на Кинг-Джордже до тех пор, пока мы не достигнем гор Элсуорт, а затем он перемещался на холмы Патриот, где находится сезонный лагерь компании «Адвенчер нетворк». Уже в глубоких сумерках погрузили все оставшееся снаряжение на самолет при активной помощи Генри и его бортмеханика. Когда вместе с Генри мы катили бочку с керосином к самолету, он вдруг спросил: «Виктор, признайся, ваш самолет Ил-76 (он называл его Ильюшин) сделан из титана?» От неожиданности я даже остановился, и бочка начала поворачивать в мою сторону. «Почему ты так решил?» Генри тоже остановился и начал мне объяснять, что много раз наблюдал момент посадки, потом смотрел видеофильм о ней, отснятый чилийцами, и поэтому никак не мог представить себе, чтобы после такого удара в момент касания полосы машина не развалилась бы на куски. «Чилийские летчики говорят, — продолжал он? — что если бы такое приземление совершил их «Геркулес», то все его четыре мотора улетели бы вперед, а сам самолет рассыпался бы на части». Я ответил, что, насколько мне известно, это серийный самолет и, наверное, просто выполнен с традиционным русским запасом прочности. Генри был явно неудовлетворен ответом. Оставив его пребывать в полной уверенности, что у русских с титаном в стране все в порядке, я отправился грузить собак. Мне помогали наши ребята со станции Беллинсгаузен, пришедшие нас проводить. Валера Федоров, сняв рукавицы, пальцами пощупал тонкую ткань моей штормовки. «И это все? — спросил он и посмотрел на меня с явным сожалением. — Замерзнешь же, возьми мою «каэшку» (Теплая куртка на верблюжьем меху, которая выдаётся полярникам советских антарктических экспедиций)». Я попытался объяснить ему, что это не простая ткань, а с прослойкой «гортекса» — тоненькой пленочки, обладающей односторонней теплопроводностью и повышенной ветрозащищенностью. Валера, выслушав все это с серьезным видом, спросил: «А может, валеночки?» Обнялись на прощанье. Я сказал ему, что если будет холодно, то попрошу его по радио подослать мне валенки на маршрут. С нами летел фотограф-профессионал из «Нэшнл джиогрэфик» Рик Риджуэй. Они с Кейзо забрались вперед, поближе к пилотской кабине, я же остался вместе с собаками позади, рядом с дверями. В дверной иллюминатор я хорошо видел ребят, продолжавших стоять рядом с бочками, отвернувшись от ветра, гонимого раскручивающимися винтами самолета. Взлетели. Несмотря на кромешную тьму в кабине, я понемногу начал различать очертания собак. Главной моей задачей было отыскать Монти и принять меры к его максимальной изоляции. Монти сам обнаружил себя: я услышал его глухое ворчание — явный признак готовности незамедлительно начать массовые репрессии во имя собственного самоутверждения. Я немедленно это пресек, схватив Монти за ошейник, и притянул к себе его огромную мохнатую голову. Так и летели, чуть ли не обнявшись. Примерно через час полета небо очистилось, появились звезды, и в лунном свете можно было различить темные горы и мерцающую тусклым серебром поверхность ледника. Вскоре Генри повернулся и прокричал: «Снижаемся!» Через несколько минут я увидел в иллюминаторе огоньки, которыми была отмечена наша импровизированная посадочная полоса, лыжи самолета коснулись поверхности, и мы, подпрыгивая на застругах и замедляясь, покатились по снегу. Чувствовалось, что поверхность снега довольно плотная, о чем можно было судить и по неглубокому следу лыж, оставляемому нашим самолетом. Мы развернулись и подрулили прямо к палаткам.
Джеф и Дахо принимали собак, которые с готовностью вываливались на снег прямо из раскрытой двери самолета. Лохматая баррикада, преграждавшая мне путь к дверям, рассыпалась прямо на глазах, и наконец я получил возможность выбраться из самолета. Меня на мгновение ослепил яркий свет портативного юпитера в руках Бернара — звукооператора французской киногруппы. Лоран, целясь мне в лицо огромным объективом своей кинокамеры, ловил крупный план, откуда-то слева из темноты вынырнули Уилл и Жан-Луи, своими укрепленными на головах фонариками похожие на шахтеров или спелеологов. «Виктор, добро пожаловать в наш первый лагерь», — Этьенн сопроводил эту фразу широким жестом в сторону едва различимых в темноте, стоящих полукругом палаток. Лоран неотступно следовал за нами. Юпитер выхватывал из темноты пять палаток: три купольные, одна из которых предназначалась для меня и Уилла, другая — для Кейзо и Жана-Луи, а еще одна — для киногруппы. Совсем крохотная шатровая палатка должна была стать домом для Джефа и Дахо. Позже, разглядев ее при дневном свете, я удивился, каким образом высоченный Дахо умудрился втиснуться в нее — да не один, а со спальным мешком и Джефом. Пирамидальная палатка была предназначена для Рика со всем кино- и фотооборудованием. Собаки были привязаны на своих доглайнах немного поодаль. Их уже рассортировали по упряжкам, поэтому мы отвели вновь прибывших собак на оставленные для них места. Генри спешил: погода на Кинг-Джордже портилась, ему надо было успеть вернуться. Договорились, что в случае хорошей погоды он привезет завтра утром журналистов и телевизионную группу из Эй-Би-Си, чтобы отснять старт экспедиции. Самолет улетел, а мы при свете керосиновых ламп, установленных на ящиках прямо напротив входа в каждую палатку, начали сортировать привезенные с собой вещи. Было на удивление тихо — ни ветерка. Мерцающие и поэтому кажущиеся махровыми звезды, дымок примусов и вспыхивающие время от времени в темноте за палатками собачьи глаза — все это вместе создавало романтическое настроение. Мысли о том, что впереди долгая трудная дорога, отступили перед ощущением какого-то душевного покоя. Я слышал, как Уилл, возясь в палатке со своими сумками, бормотал что-то себе под нос, поодаль Джеф читал вводную лекцию на тему «Основные правила организации походной жизни» профессору гляциологии Дахо, а Жан-Луи обсуждал меню ужина с искушенным в этих вопросах Кейзо. Эту идиллию слегка нарушал, придавая какую-то ненатуральность всему происходящему, Лоран со своей камерой. Рик возился в палатке с аппаратами, готовя их к завтрашней съемке. В порядке первой пробы себя на роль метеоролога я решил измерить температуру. Дахо, медленно, как улитка из раковины, вытащив свое длинное туловище из палатки, подошел ко мне понаблюдать за процессом измерения. Я достал небольшой термометр «пращ», взятый в числе прочих новинок отечественной измерительной техники в нашем институте, и начал бешено раскручивать его над головой. Когда я получал этот термометр в отделе метеорологии ААНИИ, Николай Николаевич Брязгин, старейший полярник и милейший человек, сказал мне: «Витя, это очень просто — покрути его над головой и через две минуты ты получишь температуру воздуха, — и добавил с благоговением: — Еще сам Нансен, когда шел через Гренландию, пользовался этим, точнее таким, — исправился он, заметив мой испуг, — термометром!» Не помню, то ли Николай Николаевич пропустил, то ли я сам прослушал, но в моей памяти как-то не отпечатался период измерительного процесса между раскручиванием термометра и собственно считыванием показаний. Поэтому, раскрутив на глазах у удивленного и заинтригованного этим дивом профессора свой маленький термометр, я беспечно опустил руку, пытаясь приблизить его к глазам, но термометр, описывая на излете сужающиеся круги, ударился о мою голову со звуком, не оставляющим ни малейшего сомнения в его судьбе. Оставшаяся в моих руках и продолжающая свое — теперь уже бессмысленное — вращение верхняя часть его могла служить только для индикации температур в интервале от нуля до плюс десяти градусов, абсолютно бесперспективном для наших условий, вторая же — наиболее содержательная — часть бесследно исчезла. Дахо, считая, по-видимому, процесс измерений законченным, осведомился о температуре, на что я ему рассеянно ответил, что сообщу завтра после обработки результатов. Профессор со вздохом сожаления удалился, а я тщательно захоронил в снег останки термометра, не желая сразу же, еще до старта экспедиции, нервировать своих товарищей, у которых в памяти наверняка были свежи воспоминания о пяти термометрах, безвинно загубленных мной в гренландской экспедиции. Забегая вперед, скажу, что первое, что обнаружил Этьенн, выбравшись из палатки рано утром, был кусок термометра, утерянный мной накануне. Сопоставив события вчерашней ночи со своей находкой и показав ее мне, он полуутвердительно, полувопросительно произнес: «Ну что, кажется, экспедиция началась, как ты считаешь?» Мне ничего не оставалось как согласиться.
